Аль-Мухальхиль - Арабская поэзия средних веков

Странно мне, что Лейла спит в мирном, тихом доме,
А мои глаза пути не находят к дреме.

Лишь забудутся они, — боль их не забудет,
Стоны сердца моего сразу их разбудят.

Лейла, был со мной всю ночь образ твой чудесный,
Улетел он, как душа из тюрьмы телесной.

Долго не было его — прилетел он снова.
Где там ласка: упрекать стал меня сурово!..

Из амир-племени жену, навек разъединив
С ее роднёю, взял супруг из племени сакиф.

Когда въезжала Лейла в Нахль, был грустен влажный взгляд.
Верблюды, шею изогнув, смотрели всё назад.

В неволе милая моя у тучных богачей,—
Желают родичи ее лишь денег да вещей.

Но что придумать нам, друзья, но что нам сотворить,
Чтоб с Лейлой встретиться я мог и с ней поговорить?

А если сделать ничего не можем в эти дни,—
Что ж, невозможного хотим, увы, не мы одни.

На караван моей любви я издали смотрел.
Гнал ветер облако над ним, стремясь в чужой предел.

В долине между горных скал шумел речной поток,
Скакали кони по тропе, бегущей на восток.

А я смотрел на караван, что милую увез,
И мне казалось, что сейчас ослепну я от слез.

Газель, ты на Лейлу похожа до боли.
Ступай нее, достойная радостной доли:
От смерти спасло тебя сходство с подругой,—
Порвало силки, чтоб жила ты на воле.

Пусть, по ее словам, моя любовь ей не нужна,—
Я создан для ее любви, а для моей — она.

И если мысль — ее забыть — со мной тайком хитрит,
То совесть, эту мысль прогнав, мне правду говорит:

Моя подруга создана отрадою самой,
Она мила, она стройна, она сходна с весной!

О, если б я огонь извлек, что в сердце я таю,
Объял бы с головы до ног он милую мою,

Любовь, что дремлет у меня во глубине души,
Баюкала б ее, склонясь над ней в ночной тиши.

«Ты видишь, — другу я сказал, — как Лейла мне мила,
Как велика моя любовь и как ее мала».

Когда нельзя прийти мне к Лейле, — вдали от милой, безутешен,
Я плачу, как больной ребенок, что амулетами увешан.

Кто нескудеющие слезы, кто слезы жаркие остудит?
Им, как моей разлуке с милой, мне кажется, конца не будет!

На суток несколько в Зу-ль-Гамре я сам расстался с ней когда-то,
Как я раскаиваюсь в этом, как тяжела была утрата!

Когда прошли те дни Зу-ль-Гамра, — разлуки наступили сроки,
Я совести своей услышал невыносимые упреки.

О, как я мучаюсь в разлуке и поутру и на закате,—
Так любящая мать страдает вдали от своего дитяти.

Мне стоит о тебе подумать, как я теряю всякий разум,
Пока я на тебя, безумный, хотя б одним не гляну глазом.

Но я мечтаю, что однажеды с тобою встречусь в день отрадный, —
Так умирающий от жажды мечтает о воде прохладной.

Я влюблен, и состраданья лишь от господа я жду:
От людей я вижу только притесненье и беду.

По ночам гляжу на звезды, вечной болью изнурен,
А мои друзья вкушают в это время сладкий сон.

Я задумчив и печален, я безумием объят,
А мое питье и пища — колоквинт и горький яд.

До каких мне пор скитаться и рыдать в степной глуши?
Что мне делать с этой жизнью? Лейла, ты сама реши!

Сам Джамиль ибн Мамар{114} не был страстью столько лет палим,
И такой любви всевластной не испытывал Муслим{115},

Ни Кабус, ни Кайс — мой тезка — не любили так подруг,
Ни араб, ни чужестранец не познали столько мук.

И Дауд когда-то вспыхнул, на любовь свою взглянув,
И, открыв соблазны страсти, стал безумствовать Юсуф{116},

И влюбился Бишр, и Хинде не хотелось ли проклясть
Всегубительную силу — упоительную страсть?

И Харута эта сила чаровала вновь и вновь,
И Марута{117} поразила беспощадная любовь.

Так могу ли я, влюбленный, не блуждать в ночи глухой,
Так могу ли я не плакать, обессиленный тоской?

Если бы не ночь, то душу у меня бы отняла
Та, что ранит и врачует, — и лекарство и стрела!

Чем возлюбленная дальше, тем любовь всегда сильней.
Кто любовь мою утешит, кто подумает о ней?

Прилетел восточный ветер и огонь разжег в груди,
И влюбленному велел он: «От любви с ума сойди!»

Что таит слеза безумца? Кто ответит на вопрос?
Должен кто-нибудь проникнуть наконец-то в тайну слез!

Я красноречив, но слова о любви не обрету:
Слезы — те красноречивей, хоть познали немоту!

Разве может скрыть влюбленный то, что в сердце зажжено?
Разве жар неутоленный спрятать смертному дано?

Призрак, прежде чем украдкой ты во тьме пришел ко мне,
Я услышал запах сладкий в полуночной тишине.

Это дуновенье луга, орошенного дождем:
Он, сперва росой заплакав, улыбается потом.

Лейла, надо мной поплачь, — я прошу участья.
Оба знаем — я и ты, — что не знаем счастья.

Мы в одном краю живем, но всесильна злоба,—
И несчастны мы вдвоем, и тоскуем оба.

Подари ты мне слезу — светлое даренье.
Я — безумие любви, я — ее горенье.

Сердцем обладаешь ты добрым, нежным, зрячим,
Так поплачь же надо мной, помоги мне плачем.

Обменяться нам нельзя сладкими словами,—
Обменяемся с тобой горькими слезами.

Когда я, став паломником, найду ее у врат
Святого дома божьего, где голуби парят,

Тогда своей одеждою коснусь ее одежд,
Отринув запрещения зловредных и невежд.

Она развеет боль мою улыбкою одной,
Когда у ложа смертного предстанет предо мной.

Подобных мне и не было, сгорающих дотла,
Желающих, чтоб к пеплу их любимая пришла!

О, вечно вместе жить бы нам! А в наш последний час
В одной могиле, рядышком, пусть похоронят нас.

Ту, чья улыбка нежная и тонкий, стройный стан
С ума сведут и старого, — увозит караван.

Хотел поцеловать ее, — строптивости полна,
Мне, словно лошадь всаднику, противилась она.

Но прикусила палец свой и сделала мне знак:
«Боюсь я соглядатаев, — теперь нельзя никак!..»

О, чудный день, когда восточный веял ветер
И облака в ее краях рассеял вечер,

Когда откочевал мой род в края другие,
Но быть я не хотел там, где мои родные…

О горы вкруг ее становья! На мгновенье
Раздвиньтесь: пусть несет от милой дуновенье

Восточный ветерок: вдохнув его прохладу,
Я исцелю свой жар и обрету усладу.

Недаром ветерку дано такое свойство:
Из сердца гонит он тоску и беспокойство.

Где чудная пора, куда ушли без вести
Утра и вечера, когда мы были вместе!

Простит ли Лейла мне, что все ее поносят?
А мне бранить ли ту, что миру свет приносит?

Сиянием своим она всю землю нежит,
И лишь моей душе мой светоч не забрезжит.

Больны мои глаза любовью, но страдальца
Ей просто исцелить прикосновеньем пальца.

Душа моя забыть любимую не может,
И душу я браню, но разве брань поможет?

Когда я с Лейлой был, — с тех пор не каюсь в этом,
Я целомудрия связал себя обетом.

У опустевшего ее стою становья,—
И вновь схожу с ума, ее желаю вновь я!