Аль-Мухальхиль - Арабская поэзия средних веков

Возле крепости Амир я вспомнил, подруга, тебя,
У колодца я вспомнил — слеза из очей излилась.

Значит, здесь и привал верблюдицам легким моим,
Если путь и далек, не спешим мы на этот раз.

Сам с собой говорить я стал о своей Зайнаб,
И слова о любви не скудели, к любимой мчась.

Вспоминаю о ней, когда солнце приходит к нам,
Вспоминаю о ней, когда солнце уходит от нас.

Много женщин кругом — со мною она лишь одна,
Я стихи лишь о ней слагаю, у сердца учась.

Если кто заслужить благосклонность хочет мою,
Пусть в речах его будет восторгов моих пересказ.

Если взор затуманится, я говорю: «Может быть,
Это образ Зайнаб туманит зрачки моих глаз?»

Если ноги в пути онемеют, вспомню ее,—
И уже ободрился и боль в ногах унялась.

Возле Мекки ты видел приметный для взора едва
След былого кочевья. Не блеснет над шатром булава,

И с востока, и с запада вихри его заносили,—
Ни коней, ни людей, — не видать и защитного рва.

Но былую любовь разбудили останки жилища,
И тоскует душа, как в печали тоскует вдова.

Словно йеменский шелк иль тончайшая ткань из Джаруба
Перекрыла останки песка золотого плева.

Быстротечное время и ветер, проворный могильщик,
Стерли прежнюю жизнь, как на пальмовой ветви слова.

Если влюбишься в Нум, то и знахарь, врачующий ловко
От укусов змеи, потеряет над ядом права.

В Нум, Аллахом клянусь, я влюбился, но что же? — Я голос
Вопиющий в пустыне, и знаю: пустыня мертва.

За даренья любви от любимой не вижу награды,
Дашь взаймы ей любовь — жди отдачи не год и не два.

Уезжает надолго, в затворе живет, под надзором,—
Берегись подойти — за ничто пропадет голова!

А покинет становье — и нет у чужого надежды
Вновь ее повстречать, — видно, доля его такова!

Я зову ее «Нум», чтобы петь о любви без опаски,
Чтоб досужей молвы не разжечь, как сухие дрова.

Скрыл я имя ее, но для тех, кто остер разуменьем,
И без имени явны приметы ее существа.

В ней врага наживу, если имя ее обнаружу,—
Здесь ханжи и лжецы, клевета негодяев резва.

Сколько раз я уже лицемеров не слушал учтивых,
Отвергал поученья ее племенного родства.

Сброд из племени сад твоего недостоин вниманья,
Я ж известен и так, и в словах моих нет хвастовства.

Меня знают и в Марибе все племена, и в Дурубе{122},
Там, где резвые кони, где лука туга тетива.

Люди знатные мы, чистокровных владельцы верблюдов,
Я испытан в сраженьях, известность моя не нова.

Пусть бегут и вожди, я не знаю опасностей бранных,
Страх меня не проймет, я сильнее пустынного льва.

Рода нашего жен защищают бойцы удалые,
В чьем испытанном сердце старинная доблесть жива.

Враг не тронет того, кто у нас покровительства ищет,
И о наших делах не забудет людская молва.

Знаю, все мы умрем, но не первые мы — не исчислить
Всех умерших до нас, то всеобщий закон естества.

Мы сторонимся зла, в чем и где бы оно ни явилось,
К доброй славе идем, и дорога у нас не крива.

У долины Батха{123} вы спросите, долина ответит:
«Это честный народ, не марает им руку лихва».

На верблюдицах серых со вздутыми бегом боками
Лишь появимся в Мекке, — яснее небес синева.

Ночью Ашаса{124} кликни — поднимется Ашас и ночью,
И во сне ведь душа у меня неизменно трезва.

В непроглядную ночь он на быстрой верблюдице мчится
Одолел его сон, но закалка его здорова;

Хоть припал он к луке, но и сонный до цели домчится.
Если б сладостным сном подкрепиться в дорогу сперва!

Он пробрался к тебе, прикрываясь полуночным мраком,
Тайну блюл он ревниво, от страсти пылал он жестоко.

Но она ему пальцами знак подала: «Осторожно!
Нынче гости у нас — берегись чужестранного ока!

Возвратись и дозор обмани соглядатаев наших,
И любовь обновится, дождавшись желанного срока».

Да, ее я знавал! Она мускусом благоухала,
Только йеменский плащ укрывал красоту без порока.

Тайно кралась она, трепетало от радости сердце,
Тело в складках плаща отливало румянцем востока.

Мне сказала она в эту ночь моего посещенья,—
Хоть сказала шутя, упрекнула меня без упрека;

«Кто любви не щадит, кто упорствует в долгой разлуке,
Тот далеко не видит, и думает он не глубоко:

Променял ты подругу на прихоть какой-то беглянки,—
Поищи ее в Сирии или живи одиноко».

Перестань убивать меня этой жестокою мукой —
Ведь Аллаху известно, чье сердце блуждает далёко.

Я раскаялся в страсти, но страсть — моя гостья опять.
Звал я скорбные думы — и скорби теперь не унять.

Вновь из мертвых восстали забытые муки любви,
Обновились печали, и жар поселился в крови.

А причина — в пустыне покинутый Сельмою дом,
Позабыт он живыми, и тлена рубаха на нем.

И восточный и западный ветер, гоня облака,
Заметали его, расстилали покровы песка.

Я как вкопанный стал; караван мой столпился вокруг
И воззвал я к пустыне — на зов не откликнулся звук.

Крепко сжал я поводья верблюдицы сильной моей,—
А была она черная, сажи очажной черней.

Коротко закричит, и пустыня лишь отгул один —
Крик обратно до нас донесет из песчаных теснин.

Простись же с Рабаб — но себя ободри,
За слово привета ее одари.

Рабаб надо мной издевалась, бывало,
Мне влажные губы сама предлагала,

Свивался с упреком лукавый намек,
Привет же тебе, о сладчайший упрек!

Бывало, уж место и время назначит,
Придешь — и обманом опять озадачит.

Тогда лишь встречались, когда караван
В долине Мина свой раскидывал стан{125}

Дорогой на Мекку; камнями в том месте
Велит Сатану побивать благочестье.

Покинутый ею, утешься и вновь
Вернуть не пытайся былую любовь.

Смирись, позабудь о душевном недуге,
Смирись, не ищи, где она и подруги.

Любая из них — молодая краса —
Как будто с усердием чтит небеса,

Лукавые, будто стремятся к святыне,
Как путник к воде в раскаленной пустыне.

За искренность им прямотой воздаешь,
А ежели лгут, так и ложью за ложь.

Но все же я девушку, слывшую скрытной,
Отправил к Рабаб со своей челобитной,

Хоть верит любимая мне одному
И в двери проникнуть не даст никому,

Но девушка все же не зря ворковала:
Рабаб от лица отвела покрывало.

Терзает душу память, сон гоня:
Любимая сторонится меня,

С тех пор как ей сказали: «Он далече
И более с тобой не ищет встречи».

Отворотясь, не обернулась вновь,—
И увидал я щеку лишь и бровь.

На празднике, с ним очутившись рядом,
Она добычу прострелила взглядом

И так сказала девушкам и женам,
Как антилопы легкие, сложенным:

«Он будет плакать и стенать, потом
И упрекать начнет, — так отойдем!»

И отошла девическая стая,
Крутые бедра плавно колыхая.

Как раз верблюды кончили свой бег,
И караван улегся на ночлег.

И было так, пока не возвестила
Заря рассвет, и не ушли светила.

Мне друг сказал: «Очнись, разумен будь!
Уж день настал, пора пускаться в путь

На север, там тебя томить не станут,
Не будешь там в любви своей обманут».

И ночь ушла, и наступил рассвет —
И то была горчайшая из бед.