Митицуна-но хаха - Дневник эфемерной жизни (с иллюстрациями)
— Ого! Бывало, господин приходил к вам и не в такой еще ветер и дождь! — После ее слов у меня неудержимо покатились горячие слезы, а в голове сложились стихи:
Не вызову в груди
Огонь воспоминаний —
Ведь от него
Во мне самой
Лишь слезы закипают.
Раз за разом я повторяла их про себя и не могла уснуть, а тем временем совсем рассвело.
В двенадцатую луну Канэиэ был у меня всего три раза, и на том завершился год. Обряды в эту пору были такими же, как обычно, и я не описываю их.
Так вот, я перебираю год за годом и не помню случая чтобы в день Нового года Канэиэ не пришел показаться мне на глаза. И в глубине души меня не оставляла мысль, что так будет и теперь. После полудня, в час Барана, раздались крики его передовых. Мои люди тоже спешили приготовиться к встрече гостя, но он неожиданно проехал мимо. Я подумала, что Канэиэ спешит и скоро вернется, но вот уже и ночь прошла, а его все не было. Наутро он прислал забрать у меня кое-какое шитье, и слуга передал мне записку: «Вчера я проезжал перед твоим домом, но было уже поздно…» У меня не было расположения писать ему ответ, но, немного побрюзжав, я все-таки написала, потому что мои дамы стали говорить:
— Ну, что это! Разве можно начинать год с сердитого настроения?!
Я была тогда очень несчастной, потому что и сама убедилась, и все вокруг говорили, что Канэиэ продолжает свои встречи с женщиной по имени Оми. Так прошло два или три дня.
Четвертого числа, опять в час Обезьяны, прибежали его передовые, вопя пуще прежнего: «Едет, едет!». Как и в прошлый раз, стала между собой переговариваться моя прислуга, кинулась приветствовать гостя во внутренние ворота и опустилась на колени, а он снова промчался мимо. Видно, сегодня ему еще больше хотелось знать, что я при этом чувствую.
На другой день после того была суета по случаю большого пиршества по соседству. От меня это было очень близко, и в глубине души я надеялась, что незаметно для других Канэиэ все-таки заглянет ко мне. Стук каждого экипажа отдавался у меня в груди. Когда спустилась глубокая ночь, было слышно, что все уже вернулись по домам. Сердце откликалось всякий раз, когда мне слышалось, что мимо моих ворот проезжает какой-то экипаж, пробегают передовые. «Это все», — заслышав стук последнего экипажа, подумала я — и ничего уже не понимала. Едва рассвело, рано утром я послала письмо. Ответа не было.
Прошло еще дня два, и от Канэиэ пришло письмо: «Я проявил к тебе небрежение сердца, — писал он, — но оно было вызвано большой занятостью. Как ты отнесешься к тому, что я буду к тебе этим вечером? С трепетом жду ответа». Я махнула на все рукой и велела передать: «Плохо себя чувствую и ответить не могу». Но Канэиэ появился как ни в чем не бывало. Я испытывала возмущение, а он совершенно ничего не стыдился и балагурил, и тогда я выплеснула на него раздражение, накопившееся во мне за долгие месяцы. Однако Канэиэ ни слова не возразил мне, притворившись спящим. Так он вроде бы спал и слушал, а потом открыл глаза и засмеялся:
— Что, я так быстро уснул?
Может быть, я плохо вела себя, но я до самого рассвета была тогда как камень или дерево, и наутро Канэиэ, ни слова не говоря, выехал от меня.
Он продолжал делать вид, что ничего не произошло и присылал мне для работы свои одежды: «Как всегда, извини за это. Надо сделать то-то и то-то», — но я ни к чему не прикасалась, а он о себе ничего не сообщал больше двадцати дней. Настали весенние деньки, о которых писали когда-то: «Хотя они все обновляют…». И когда я слушала соловья, случая не было, чтобы у меня не текли слезы.
Наступили десятые числа второй луны. Между разными людьми пошли разговоры, что три ночи Канэиэ ездил к той женщине, о которой ходили слухи. Пока я ничем не была занята, пришла неделя весеннего равноденствия, и я подумала, не держать ли мне пост, вместо того, чтобы продолжать сидеть без дела. Но когда я увидела, какая поднялась пыль, когда расстелили и стали чистить верхние циновки, — мне стало уже невозможно представить себе, чтобы я не позаботилась и о такой малости.
Сколь ни много
Выбивается пылинок
Из циновки,
Их не больше,
Чем печалей у меня.
Я думала, что предпочту отправиться в долгое затворничество в горный буддийский храм. Такое уединение в конечном счете могло бы облегчить мне уход от мира. Но дамы мои отговаривали меня:
— Затворничества в эту пору, в сравнении с осенними, не так благоприятны. — И сама я подумала, что нехорошо оставлять в одиночестве мою сестру, недавнюю роженицу, поэтому решила подождать следующего месяца.
Теперь я стала раздумывать о том, что в этом мире ничто не заслуживает внимания. Так, весною прошлого года я просила прислать мне для посадки черный бамбук. Теперь мне сообщили: «Присылаем!». Я ответила: «Думаю, что задержусь в этом мире ненадолго. Мысли у меня только об этом, и я не хочу привязываться ни к чему мирскому». В ответ на это мне написали: «Очень узко мыслишь. Гёги-босати[37] изволил насадить плодовый сад для тех, кому предстоит жить в будущем». Тогда я попросила прислать мне этот бамбук и плакала, когда высаживала его, думая, что кто-нибудь, вероятно, будет вспоминать меня добрым словом, когда станет смотреть на этот бамбук.
Через два дня пошел сильный дождь, подул резкий восточный ветер, и один или два побега выбило из земли. «Как бы поправить их? — думала я. — Был бы просвет в дождях, я бы сделала это». И в мыслях об этом сочинила:
Сгибаются
Побеги черного бамбука
Туда, куда не ждешь.
Хочу уйти в покой
От горькой сей юдоли.
Сегодня двадцать четвертое. Струи дождя стали очень слабыми, и на душе воцарилось очарование. Ближе к вечеру от Канэиэ принесли очень необычное письмо: «Много дней тянется с тех пор, как я боюсь твоего грозного вида». Я не ответила.
Двадцать пятого дождь не переставал, и от нечего делать я все думала, как говорится, «войдя в горы задумчивости» и заливалась нескончаемыми слезами.
Как нити
Бесконечного дождя
Текут, не перестанут,
Едва струятся
Слезы по щекам.
Вот пришел конец третьей луны. Чтобы перебить тоскливую монотонность и немного сменить впечатления, я переехала в дом своего отца, скитальца по уездам. Ребенок у моей сестры родился благополучно, я задумала начать длительное затворничество, и в это время, пока я была озабочена то одним, то другим, пришло письмо от Канэиэ: «Так же ли серьезно ты укоряешь меня? Если б ты позволила, я пришел бы сегодня вечером. Ну, как?» — было написано в нем. Ознакомившись с этим посланием, одна из моих дам поспешила заметить: «Очень плохо, что не к кому теперь обратиться. Лишь поэтому сейчас придется ответить — с ним не следует порывать». Я написала только одно: «Не увидала бы луна и не была б удивлена…» Я считала, что он вряд ли придет, и поспешила с переездом в дом отца. Но, когда опустилась ночь, он, как ни в чем не бывало, приехал туда. У меня как обычно много накипело на душе, но в доме было тесно, людей полным-полно, так что там я даже дышать не могла — сложила руки на груди и так встретила рассвет. Наутро он заспешил от меня: «Потому что надо сделать то-то и то-то». Может быть, так оно и было, но я снова ожидала — вот сегодня, вот завтра он объявится — и так пришла четвертая луна, а от Канэиэ не было ни звука.
Его усадьба была очень близко, и у меня находились люди, которые с готовностью сообщали:
— У его ворот стоит экипаж. Видимо, господин собирается сюда!
Это было очень тяжко. Сердце у меня разрывалось пуще прежнего. Сплошные страдания доставляли мне даже те, кто говорил:
— Ну пошлите, пошлите ему ответ.
Первого числа я позвала сына и начала прямо с разговора:
— Я начинаю длительное затворничество, и мне было сказано про тебя: «Проведите его вместе!»
С самого начала я не предпринимала никаких приготовлений, а просто положила в глиняный сосуд благовония, поставила этот сосуд на подлокотник, оперлась на него и мысленно вознеслась к Будде. Смысл моей молитвы сводился к тому, что я всегда была очень несчастлива, а теперь самочувствие мое хуже, чем в любое иное время на протяжении многих лет; пусть встану я на стезю совершенства и обрету полное прозрение. Слезы у меня катились градом. Я вспомнила, как однажды, когда кто-то сказал при мне о женщине, которая непрестанно перебирала четки и читала сутры, потому что это просто стало модно, — я возразила, что такие женщины производят жалкое впечатление, что они больше всего похожи на вдов. Куда только теперь делись мои прежние настроения?! Рассветы сменялись сумерками, но я не замечала этого и была почти непрерывно занята молитвами. Интересно, что бы мог подумать обо мне человек, который тогда слышал мои речи. И теперь, как только я подумаю, какими странными стали наши с Канэиэ супружеские отношения, у меня мгновения не проходит, чтобы не побежали слезы. Однако же, пристыженная мыслью о том, что меня кто-то может увидеть заплаканной, я удерживалась от слез, и так проводила дни от рассвета дотемна.
