Коллектив авторов - Классическая поэзия Индии, Китая, Кореи, Вьетнама, Японии

Кто смел перечить Камадеве?
Любимому вернуться к деве
Велят немедля гневные уста.
Ослушник — путник беспечальный,
Что в клетке заключен хрустальной
Из струй, сбегающих с его зонта.

Пока слетает с уст хоть слово,
Пока стремится сердце выжить
И страннику послушны ноги,—
Хранит он слабую надежду,
До той поры, когда очам
Откроются предгорья Виндхьи[226],
Красуясь мокрыми от ливня
Кадамбами в густом цвету,
И тучи, черные, как змеи,
Сменившие недавно кожу.

Огромная туча-кошка
Огненным языком
Лакает лунные сливки
Из кастрюли ночных небес.

Небеса в покое нарастающем
Кажутся божественными водами,
Что текут беззвучно в вышине,
С отмелями белых облаков,
С криками летящих журавлей,
С лотосами-звездами в ночи.

Раздавленный повозками тростник
Обрызгал соком сладким колею,
Что пыль шафранную несет, как стяг.
Слетелись попугаи на ячмень,
Колосья полновесные склонивший.
От рисового поля — к водоему
Проплыли вдоль канавы пескари.
Пастух прилег на отмели, где тело
Приятно охлаждает ил речной.

Меж грудей, подобно снизкам жемчуга,
Матово мерцают стебли лотосов.
Около ушей свисают лилии —
Двум серьгам затейливым замена.
А пробор проложен не рубинами,—
Бандхудживы рдяными цветами.
Сколько драгоценностей
Время урожая
Подарило девочке,
Стерегущей рис!

Вздрагивают веточки горчицы,
Отягченной острыми стручками.
Под ююбой стоя, без труда
Дети рвут плоды с ветвей склоненных.
Зрелый сахарный тростник из листьев
Выпростал коленчатые стебли
И, ручным давилом пригнетен,
В изобилье брызжет сладким соком.

Гу́нджи[228] созревшей растрескался плод,
И обнаружились красные зерна,
Схожие с глазом влюбленной кукушки.
Эти пурпурные зерна — единственный
След бытия плодоносной лозы.
В листьях, в побегах — она уничтожится:
Смертная стужа сожжет их дотла.

Поля сухие, где созрел кунжут,
Прельщают голубей. Цветы горчицы,
Приобретя коричневый оттенок,
Сменяются стручками. Коноплю
Раскидывает ветер, что сечет,
Вгоняя в дрожь, крупою снежной тело,
И путники, вступая в перебранку,
Теснятся у общинного огня.

Тепло соломы вихрем ледяным
Уносится. Крестьяне то и дело,
Огонь угасший силясь пробудить,
Мешают хворостинами в костре.
Пахучий дым курится над половой
Горчичной. Треск и шорох шелухи
Сопутствуют благоуханью,
Разлитому над зимним током.

Прекрасна ночь, когда сверкает месяц.
Хвала тебе, колеблющий волну!
О месяц! Разве не в твое сиянье
Невидимой рукой закинут мир,
Вместивший страны света целиком,
С грядами гор и водами речными?

Сперва он отливал густым багрянцем,
Под стать китайской розе, а потом
Медово-красным сделался, как щеки
Гречанки юной, выпившей вина,
Но просветлел, как зеркало златое,
И, словно белый та́гары[229] цветок,
Теперь блестит на небе диск луны.

В ночи небесную стреху́
Термиты тьмы проели,
И видно звездную труху,
Что сыплется сквозь щели.

Та — вверх, та — вниз, — весов метнулись чаши:
Твое лицо — луны взошедшей краше!
Но звезды вышли на простор небес
Веем сонмом, подчинясь ее главенству —
Помочь холодному несовершенству
Создать красе твоей противовес.

В твоем присутствии — луну взошедшую не славят.
Где кожа светится твоя — там злата в грош не ставят.
При виде глаз твоих поблек цветок на глади зыбкой.
Сравнится ль амрита с твоей блистающей улыбкой?
Мы осмеяли Камы лук, твоей любуясь бровью.
Припомним истину одну, отринув многословье:
Создатель дивного творенья терпеть не может повторенья!

«Ножами я был изрезан,
камнями расплющен я был.
В огне меня жгли, топили
в воде, охлаждая мой пыл.
За эти заслуги — блаженство,
на бедрах прекрасной покоясь,
Обрел я!» — звенит бубенцами
на ней златокованый пояс.

Лицо — луна,
Рука — лилея,
Речь — амрита,
Уста — живая роза,
Сердце — камень.

Живет в моем сознанье образ твой,
Как будто вплавлен он или оттиснут,
Как будто кистью вписан иль изваян,
Вдолблен, иль врезан, или врублен,
Иль вставлен, как алмаз в оправу,
Иль пригвожден, по воле Камы,
Божественными стрелами пятью;
Как будто крепко-накрепко вплетен
Он в нескончаемые нити мыслей.

Любимый ушел, мое сердце ушло,
И сон мой ушел, и мой разум.
Бесстыдная жизнь! Отчего, мне назло,
И ты не ушла с ними разом?

Ложе из листьев, сочащихся а́мритой,
Сорванных с древа в небесном саду,
Вместо подушки — луну в изголовье
Дай мне, подруга! Всю ночь Камадева
Жжет мое тело свирепым огнем.
Сердца светильник, зачем подливаешь
Масла в растущее пламя любви?

Твой милый — повеса, а ты, простодушная, вверилась
Слащавым ухваткам и вкрадчивой этой учтивости!
В глаза тебе разве не бросился пурпурный знак
На правой щеке у него, как от красной смолы?
Вчерашние шашни оставили эту отметину!

О добрая жена соседа![235]
За домом пригляди минутку.
Воды колодезной, безвкусной,
Отец ребенка пить не станет.
Спущусь, — хоть я одна, — к реке,
Под сень тамалов[236], где темно
И столь густые тростники, что стебли
Колючие царапают мне грудь.

На сотом поцелуе, на тысячном объятье
Прервали, чтобы снова начать свое занятье!
Не бойтесь, в этом деле судьи строгие,—
И те не усмотрели б тавтологии!

Природа сама разожжет и вскормит любовное пламя.
Зачем же мы пагубу терпим, внимая худым стихотворцам,
Что так раздувают, без ну́жды, свою никудышную страсть
В своих никудышных стихах?