Аль-Мухальхиль - Арабская поэзия средних веков

О, смерть и горе сердцу моему!
О радость духа, о бесценный дар! —
В груди моей живет полдневный жар,
В душе — луна, рассеявшая тьму.

О мускус! Ветка свежая моя!
Что благовонней в мире, что свежей?
Нектар сладчайший — радость жизни всей
С любимых уст твоих впиваю я.

О, луны щек, блеснувшие на миг
Из-под шелков нависшей темноты!
Нас ослепить собой боишься ты
И потому не открываешь лик.

Ты — солнце утра, молодой побег,
Хранимый сердцем трепетным моим.
Я напою тебя дождем живым.
Водою светлой самых чистых рек.

И ты взойдешь, как чудо для очей.
Увянешь — смерть для сердца моего.
Я в золото влюбился оттого,
Что ты в венце из золотых кудрей.

И если б в Еве видел сатана
Твой блеск, он преклонился б и поник;
И, созерцая светоносный лик,
Где красоты сияют письмена,

Свои скрижали бросил бы Идрис{378},—
Ты для пророка вера и закон.
Тебе одной бы уступила трон
Царица Сабы{379}, гордая Билькис.

О утро, подари нам аромат!
О, ветра благовонного порыв! —
Ее дыханьем землю напоив,
Цветы и ветки нас к себе манят.

Восточный ветер шепчет и зовет
В путь к дальней Кабе… Ветер, усыпи!
О, дай очнуться где-нибудь в степи,
В ущелье Мины, у крутых высот…

Не удивляйтесь, что в тоску свою
Я вплел всех трав и всех ветров следы,—
Когда поет голубка у воды,
Я дальний зов и голос узнаю.

Лишь следы на песке да шатер обветшалый —
Место жизни пустыней безжизненной стало.

Встань у ветхих шатров и в немом удивленье
Узнавай их — свои незабвенные тени.

Здесь со щек твоих мог собирать я когда-то,
Как с душистых лужаек, весны ароматы.

Просверкав, ты ушла, как в засушье зарница,
Не даруя дождя, не давая напиться.

«Да, — был вздох мне в ответ, — здесь под ивою гибкой
Ты ловил стрелы молний — сверканье улыбки,

А теперь на пустых обезлюдевших склонах
Жгут, как молнии, гребни камней раскаленных.

В чем вина этих мест? Только время виною
В том, что стало с шатрами, с тобою и мною».

И тогда я смирился и стихнул, прощая
Боль мою омертвелому этому краю.

И спросил, увидав, что лежат ее земли
Там, где ветры скрестились, просторы объемля:

«О, поведай, что ветры тебе рассказали?»
«Там, — сказала она, — где пустынные дали,

Средь бесплодных равнин на песчаниках диких
Есть шатры нестареющих дев солнцеликих».

О, светлые девы, мелькнувшие сердцу мгновенно!
Они мне сияли в дороге у Кабы, священной.

Паломник, бредущий за их ускользающей тенью,
Вдохни аромат их, вдохни красоты дуновенье.

Во тьме бездорожий мерцает в груди моей пламя.
Я путь освещаю горящими их именами.

А если бреду в караване их, черною ночью
Полдневное солнце я на небе вижу воочью.

Одну из небесных подруг мои песни воспели —
О, блеск ослепительный, стройность и гибкость газели!

Ничто на земле состязанья не выдержит с нею —
Поникнет газель, и звезда устыдится, бледнея.

Во лбу ее — солнце, ночь дремлет в косе ее длинной.
О солнце и ночь, вы слились в ее образ единый!

Я с ней — и в ночи мне сияет светило дневное,
А мрак ее кос укрывает от жгучего зноя.

Я откликаюсь каждой птице
На песню скорби, песню горя.
Пока напев тоскливый длится,
Душа ему слезами вторит.

И порывается, тоскуя,
Сказать певице сиротливой:
«Ты знаешь ту, кого люблю я?
Тебе о ней сказали ивы?»

Когда воркует горлинка, не плакать я не в силах,
Когда воркует горлинка, я в горестях унылых;

И слезы катятся, и я горючих слез не прячу.
Когда воркует горлинка, я с нею вместе плачу.

Осиротела горлинка — запричитала тонко;
И мать бывает сиротой, похоронив ребенка!

А я на горестной земле за всех сирот печальник.
Хоть бессловесна горлинка — я вовсе не молчальник.

Во мне неутолима страсть к той горестной округе,
Где бьют ключи и горячи в ночи глаза подруги,

Чей взгляд, метнувшись, наповал влюбленного уложит,
Чей взгляд — булат и, как кинжал, вонзиться в сердце может.

Я слезы горькие копил, я знал — настанет жажда,
Я в тайнике любовь хранил, боясь охулки каждой.

Но ворон трижды прокричал, и суждена разлука;
Расстались мы, и мир узнал, кого терзает мука…

Они умчались, в ночь скача, верблюдов погоняли,
И те, поклажу волоча, кричали и стенали.

А я поводьев не рванул, почуяв горечь скачки,
А я верблюда повернул, дышавшего в горячке.

Когда любовью ранен ты, тебя убьет разлука.
Но если встреча суждена — легка любая мука!

Запомни, порицатель мой: доднесь, вовек и ныне
Она одна любима мной — и здесь и на чужбине!

Когда душа вернулась в тело, они оставили меня.
Я, плачась на судьбину, плакал, происходящее кляня.

А тот, из-за кого я плачу, — он для меня родней отца,
Невыносима с ним разлука, жизнь солонее солонца.

Забыть не мог я взор опасный и сладостный румянец щек.
И сумерки волос прекрасных, и ясный лоб забыть не мог.

И вот снялось терпенье с места, и объявилась скорбь взамен,
А меж терпением и скорбью любовь мне учинила плен.

Кто горю моему поможет? Есть милосердный кто-нибудь?
Кто маету мою разделит? Влюбленному укажет путь?

О! Всякий раз, когда в тревоге я одиноко слезы лью,
Слепя, выплакивают слезы страсть и бессонницу мою.

И если я молю о взгляде, как молят в засуху дожди,
Мне отвечают: «Все обрящешь, но сострадания не жди!

И взгляд не даст успокоенья, твоя неутолима боль!
Взгляд — это молния, не боле; от сострадания уволь!»

Но я, увы, забыть не в силах, как умолял и уповал,
И к молниям искал дорогу — я, пораженный наповал.

Назло всем воронам разлуки, ищу я молнию в песках!
Пускай за карканье и злобу карает воронов Аллах.

Верблюд, ты ворону подобен, усугубителю разлук,—
Невесть куда любовь уносишь, а с ней — моей надежды вьюк.

О погонщик верблюдов, не надо спешить, постой!
Я за вами бреду спозаранку, больной и пустой…

Стой, погонщик! Помедли! Вниманьем меня удостой!
Богом я заклинаю тебя и любовной своей маетой!

Слабы ноги мои, но душа окрылилась мечтой —
Милосердья прошу и молю об услуге простой;

Ведь не может чеканщик узор проковать золотой,
Если сбиты чеканы и крив молоточек литой.

Ты в долину сверни, к тем кострам — там их мирный постой.
О благая долина! Мне сладостен дым твой густой.

О долина, ты всех собрала, кто мне верный устой,
Кто — дыханье мое и души моей жаркий настой!

Я любовь заслужу, коль умру со своей тяготой
На коне ли, в постели иль в сирой степи, как святой.