Аль-Мухальхиль - Арабская поэзия средних веков

Печаль меня объяла, когда она запела:
Изгнанницею стала, ушла душа из тела!

Я о Джейхан{329} мечтаю, хотя мечтать не смею,
Хотя еще ни разу не виделись мы с нею.

Ее твержу я имя и плачу, потрясенный,
Я — как монах, что шепчет молитву пред иконой.

Терпенье, друзья! Пусть свобода — не скоро,
Терпенье — сердец благородных опора.

Немало томилось в цепях бедняков,
Но вызволил узников бог из оков.

И если я ныне — беспомощный пленник,
То в этом повинен презренный изменник;

И если б я знал, что случится со мной,
Пришел бы с копьем и в кольчуге стальной.

Соратники, верьте словам моим правым:
Я — ваш знаменосец в сраженье кровавом!

О всадник, тоскуют отец мой и мать,
Привет им от сына спеши передать.

Жена, я тебя никогда не забуду,
С тобой мое сердце всегда и повсюду:

Представ перед богом, достигнув конца,
Сперва о тебе вопрошу я творца.

А если зарыть меня стража забыла,
У коршуна будет в зобу мне могила.

О, как он страшен для врагов, меч грозный полководца!
Пред ним разверзнется земля, рекою кровь прольется.

Он карой для неверных был, когда в душе их черной
Горела ненависть огнем, вздымаясь непокорно.

Как будто нападает лев, вдруг выскочив из чащи,
И грозен гневный рев его, и грозен взор горящий,

Который словно бы узрел, что смута за собою
Ведет людей во всех краях и всех готовит к бою.

Как много блещущих мечей в огромном войске этом!
Не надо зажигать огня — мир озарен их светом.

Начав поход во тьме ночной, вел полководец войско.
В груди у воинов его пылает дух геройский.

Лавиной мчатся кони их, поджары и высоки,
И каждый всадник — как валун в грохочущем потоке.

Когда кипит на копьях бой и смерть простерла крылья,
Глаза у воинов горят, как угли в тучах пыли.

И, разгромив своих врагов, они им платят местью,
И если здесь не отомстят, в другом захватят месте.

Победоносный Насир их ведет{333}, не зная страха,
И войско следует за ним под знаменем Аллаха.

Когда отряды на конях то знамя окружают,
Мрак всеобъемлющий они в тот миг напоминают.

Все дальше движутся войска, идут в ночи беззвездной,
Клубится облаками пыль над их громадой грозной.

Они на вражескую рать обрушатся жестоко,
Как будто сшиблись две реки, смешались два потока.

Но храбрых битва не страшит, и воин настоящий
Подобен льву, чей рев летит над потрясенной чащей.

Завеса темная висит, и смутным стало зренье —
То между небом и землей повисла пыль сраженья.

И распростертые тела, уж ничему не внемля,
Как облетевшая листва, здесь устилают землю.

Людские головы в ныли валяются повсюду,
И кажется, что диких тыкв здесь раскидали груду.

А по реке плывут тела, которые когда-то
Гордились силой, а теперь истерзаны, разъяты.

И кони наступают здесь на кости человечьи,
Которые индийский меч так яростно увечил.

Как заставляют встать верблюдов на колени,
Так всадников с коней срывает вихрь сражений.

Они неслись вперед, как вестники беды,—
Сраженье грозно разбивает их ряды.

Поля селений превращаются в пустыни,
Где пронеслись войска, подобные лавине.

Как яйца страуса, сверкают шлемы их,
Кольчуги крепкие на их телах сухих.

Их скачущий отряд в потоке слит едином,
В пылу сражения они подобны джиннам.

От предков их мечи, которых крепче нет,
Узоры на мечах — как муравьиный след.

И выдержать их блеск глаза не в состоянье,
Ведь это смерть сама, ее звезды сверканье.

Вздымаются гибкие копья. На их остриях
Погибель сверкает и сеет смятенье и страх.

А если их древки о землю ударятся разом,
То рухнут холмы, помутится у робкого разум.

Лев грозный ведет это войско. Всегда он готов
Вперед устремиться и дерзко напасть на врагов.

Мечи по приказу его вдруг взлетают, как птицы,
И смерть они сеют, еще не успев опуститься.

Белы их клинки, но от страха чернеют сердца,
Едва только сталь засверкает в руке удальца.

Слетаются воронов стаи и кружат над нами:
Враги наши будут кормить их своими телами.

Я в гущу сраженья бросаюсь, когда даже лев
Пред бездной зияющей смерти стоит, оробев.

На вражеских всадников яростно меч свой обрушив,
Я вижу, как холод смертельный объемлет их души.

Смерть в разных обличьях встает средь кровавых полей.
Герой ненавидит ее — и стремится он к ней.

С каким терпением тупым судьбы несешь ты бремя!
Но и упрямее тебя и терпеливей время.

Так пусть же разум победит желанья, страсти, бредни.
Живи, как будто этот день — твой день уже последний.

Жизнь — это нива, и на ней, чтоб стать тебе счастливей,
Сей то, что хочешь пожинать на этой трудной ниве.

Когда уходим мы во тьму бездонного колодца,
Что, кроме наших дел, еще как след наш остается?..

Ты разве не слыхал о тех, кого давно не стало?
Одним хвалу мы воздаем, других же ценим мало.

И если ты свое добро растратил неумело,
Ни людям пользы, ни тебе — ты лишь испортил дело.

Как щедро одаряет тот, кто щедр на самом деле!
Всегда он щедр, хотя концы сам сводит еле-еле.

Но много ль стоит щедрость тех, кого просить нам надо?
Пусть даже щедры их дары — им все равно не рады.

Самою скупостью разведены чернила,
Рукой писавшего невежество водило,

Листы сворачивала скаредность того,
Кто обещанья не исполнил своего,

Чей злополучен вид, чья близость — оскорбленье
И с кем знакомство вызывает омерзенье.

Остаться гостем в доме у него — беда!
В желудке камнем застревает там еда.

А встретится твой взгляд с его скользящим взглядом,
Почувствуешь, что он насквозь пропитан ядом.

Зато приправами не будешь обделен:
Приправил голодом все угощенья он.

Упаси меня боже защиты искать и опоры
У подобных тебе, от беды отвращающих взоры.

Мои рифмы оделись в кольчуги из черных колец
И блуждают, не зная, где кров обретут наконец.

Разве, слыша стихи мои, стал ты добрей хоть немного?
К милосердью взывали они, в них звучала тревога.

Если б сотая доля души твоей стала щедрей,
Твою черствость и скаредность люди забыли б скорей.

На них надеяться ты и не думай даже:
Их обещания обманчивей миража.

Настали времена, когда у худших власть,
И волки алчные рычат и скалят пасть.

Куда бы ни пошел, повсюду зла засилье,
Псы поделили мир, всю землю захватили.

Попросишь горсть земли у этих злобных псов,
Они ответят: «Нет!», других не зная слов.

Ты порицаешь тех, кто платит им хулою,
Но зло назвать добром — ведь тоже дело злое.