Аль-Мухальхиль - Арабская поэзия средних веков

В Кордове, в царских садах, увидал я зеленую
Пальму-изгнанницу, с родиной пальм разлученную.

«Жребии наши, — сказал я изгнаннице, — схожи.
С милыми сердцу расстаться судилось мне тоже.

Оба, утратив отчизну, уехали вдаль мы.
Ты чужестранкой росла: здесь чужбина для пальмы.

Утренним ливнем умыться дано тебе благо.
Кажется звездной водой эта светлая влага.

Жителей края чужого ты радуешь ныне.
Корень родной позабыла, живя на чужбине».

«Плачь!» — говорю. Но не плачешь ты, пальма немая,
Пышной главою склонясь, равнодушно внимая.

Если б могла ты сочувствовать горю собрата,
Ты зарыдала б о пальмах и водах Евфрата.

Ты очерствела, лишенная почвы родимой. Близких забыл я,
Аббасовым родом гонимый.

Примчавшись на родину, всадник, ты сердцу от бренного тела
Привет передай непременно!

Я западу тело доверил, востоку оставил я сердце
И все, что для сердца священно.

От близких отторгнутый роком, в разлуке очей не смыкая,
Терзаюсь я нощно и денно.

Господь разделил наши души. Но если захочет Всевышний,
Мы встречи дождемся смиренно.

Когда в мое сердце вошла любовь,
От прежних страстей не осталось примет.

Норманнку-язычницу я полюбил,
Ее красота — лучезарный рассвет.

Но чудо живет в чужедальном краю,
Куда не найдешь, не отыщешь след.

Как юная роза, она хороша,
В жемчужные росы цветок разодет.

Она мне дороже и сладостней всех,
Вдали от любимой мне жизни нет.

С другими сравнить ее — значит солгать,
А ложь непривычна мне с малых лет.

Любимая шутит: «Твои виски
Белы, словно яблони вешней цвет!»

А я отвечаю: «Ну что ж, не беда,—
Иной жеребенок с рожденья сед».

Смеется она, а ведь я и хотел,
Чтоб рассмешил ее мой ответ.

«Я люблю тебя», — лгунья твердит без стыда,
Хоть давно поседела моя борода;

Но я знаю: не любит никто старика,
Легковерных обманешь, меня ж — никогда.

Кто поверит тебе, коль похвалишься ты,
Что на ветер надета тобою узда,

Что замерз полыхающий жарко огонь
Иль охвачена пламенем в речке вода?

Ты с забвеньем вечным не смирился,
Хоть уж близок час твоей кончины.

Повелел воздвигнуть на кладбище
Каменные плиты-исполины.

Как тебя тщеславье ослепило!
Видишь — смерть витает над тобою.

Неужели хочешь и в могиле
Над чужой глумиться нищетою?

Встали рядом — пышная гробница
И раба нагого погребенье;

Но законы смерти справедливы:
Всех удел — могильный червь и тленье,

Как же мне с судьбой не примириться?
Вижу я, напрасны ухищренья:

Те дворцы, что строились веками,
Бури разрушают за мгновенья.

Проросла трава в костях истлевших.
Как теперь узнаешь среди праха

Богача и нищего бродягу,
Воина, певицу иль монаха?

Где надеждой сердце трепетало,—
Ныне лишь сырой песок и глина,

Как узнать эмира и вельможу,
Различить раба и господина?

Нищего рассыпались лохмотья,
И парча румийская истлела.

Как узнать, кого нужда терзала,
Кто в шелках бесценных нежил тело?

Всех поглотит алчная могила.
Все уснут до часа Воскресенья.

Что же стоит знатность и богатство,
Если нам от смерти нет спасенья?

К тебе невежда, льстец и мот
Бегут, едва блеснет восход,

За подаянием к тебе
Спешат гадатель, виршеплет.

Лжецов, бездельников, глупцов
В твоих покоях — жадный рой;

И каждый норовит развлечь
Тебя пустою болтовней.

Но ты им в лица посмотри —
Кто их, скажи, людьми назвал?

Вот морда хитрая лисы,
Вот волка хищного оскал,

Вот злой шакал, а вот хорек,
А этот — словно жирный кот,

Что изготовился к прыжку
И мышь в потемках стережет.

«Двое сватов прислали, — сказал мне отец,—
Оружейник-бедняк и сосед наш купец.

Хоть немолод купец, но он щедр и богат,
Он жене молодой угождать будет рад.

Ты ведь любишь наряды — и шелк и парчу,
Не упрямься — отдам я тебя богачу».

Не сердись, мой отец, — если все решено,
Значит, век мне с купцом горевать суждено.

Хоть и знаю, что жизнь с бедняком не легка,—
Легче бедность терпеть, чем любовь старика.

Когда на дружеском пиру мы допили вино,
Под мышку взяв пустой бурдюк и распалив отвагу,

Я к винной лавке подошел, хозяина позвал,—
Тот рысью побежал ко мне, не убавляя шагу.

Он дни и ночи служит тем, кто тешится гульбой,
Кто ценит выше всех даров наполненную флягу.

Я крикнул властно: «Эй, живей!» Он налил мне вина,
Я плащ и платье дал в залог за пламенную влагу.

«Но дай мне что-нибудь надеть, — торговцу я сказал,—
Я ни с одной из жен моих, клянусь, в постель не лягу,

Пока с тобой не разочтусь!» Но я ему солгал,
Аллах свидетель, — я солгал, я обманул беднягу.

Вернулся я в кружок друзей с тяжелым бурдюком,
И мы смеялись, говоря, что мой обман ко благу.

Клянусь Аллахом я, что стало мне завидно
На тех, что по земле свой краткий путь прошли.

Я столь давно живу, что затерялся где-то,
Среди живых людей — я ото всех вдали.

Расставшись с кем-нибудь, не думаю, чтоб снова
На этом свете мы друг друга обрели:

Увидит он меня, завернутого в саван,
Иль место, где мой прах когда-то погребли.

Взгляни и убедись: как мало их осталось,
Таких, чтобы мой гроб к могиле понесли.

Все заняты собой; они, еще живому,
Швыряют мне в лицо сухую пыль земли.

Люди — созданья, что схожи друг с другом во всем,
Только деяньями разнятся те и эти.

Все обо всех говорят и правду и ложь,
Судят по зыбкой черте, по неточной примете.

Каждый поступки другого рад осудить,
Каждый проступки свои держит в секрете.

Совесть его отягчают сотни грехов,
Но за малейшую малость ближний в ответе.

Каждый доволен собой, счастлив собой
И наслаждается жизнью беспечно, как дети.

Злобное слово жалит подчас, как змея,
Сплетни сплетаются в нерасторжимые сети.

Если отравленным словом ты не убит,
Радуйся — ты счастливее всех на свете.