Арбитр Петроний - Сатирикон
56. «А какое ремесло, — прибавил он, — после наук станем считать всех труднее? По-моему, лекарем быть или менялой. Лекарь — тот знает, что у народишка в кишках делается, да еще когда лихоманка приходит; хоть я их и терпеть не могу: уж очень часто они меня утятиной горькой потчуют. Ну а меняла — тот сквозь серебро медь видит. То же и у скота, волы да овцы всех больше работают: по милости волов хлебушко жуем, а овцы — так ведь это их шерсткой мы красуемся. Эх, волки позорные, — и шерстку носим, и баранинки просим! Ну, пчелы, те совсем божьи зверушки: плюют медком, и пускай говорят, что они его от Юпитера брали. С того же и жалят: где сладкое, там и горькое!»
Хозяин совсем бы отнял хлеб у философов, как начали обносить нас вазой с записками, а приставленный к этому делу слуга читал, кому какой достается гостинец. «Серебро со свинством» — подан был окорок, на нем серебряные уксусницы. «Ошейник» — был подан кус бычачьей шеи. «Честность и огорчение» — вышли связка чеснока и горчица. «Порей и зверобой» — подали розги и бич. «Лебедь и медянка» — дан соус из лебеды и аттический мед. «Денное и нощное» — кусок жаркого и свиток. «Собачье и свинячье» — поданы зайчатина и окорок. «Буква да мышь, буква да ноги» — принесли гостю камыш, а на нем миноги. Смеялись весьма: была сотня подобных штук, да не удержала их память.
57. Аскилт с такой дерзкой безудержностью упивался всем этим, воздымая руки к небу и хохоча едва не до слез, что вспыхнул Трималхионов однокашник, тот самый, что местом был повыше моего, и как гаркнет: «Чего зубы скалишь, баран? Тебе, может, прием нашего хозяина не по вкусу? Тоже богач выискался: ты лучше, что ли, едаешь? Жаль, далеко от тебя сижу, а то б я те по хайлу-то съездил, хранителем этого места клянусь! Ишь фрукт, туда же, зубоскалит, побродяга незнамо какой, потаскун, да ты дерьма своего не стоишь. Короче, задеру я на тебя ногу, так не будешь знать, куда деться. Меня не скоро рассердишь, да уж зато в мягком мясе червь заводится! Зубы скалит! Да с чего тут скалиться? Тебя, что ли, отец из другого места родил? Ты всадник римский, ну а я — сын царский! В рабы как попал? Да своей охотой пошел: лучше римским гражданином быть, чем дань платить. Зато теперь так живу, что никого не смешу. В люди вышел, людям в глаза гляжу, гроша медного никому не должен, к суду не привлекался, никто мне на площади не скажет: „Долг отдавай!“ И землицы купил, и денежки водятся: я, брат, двадцать ртов кормлю, да пса еще! Супругу свою на волю выкупил, чтоб об нее руки не обтирал никто, — по тыще денариев за голову выложил! В севират угодил задаром; надеюсь, помру так, что краснеть не буду. А ты, видать, так трудишься, что уж и назад оглядеться некогда? На другом вошь видишь, на себе не видишь клеща. Тебе одному мы и надсмешны. Вон, учитель твой, более старше, и ему с нами нравится. А ты, молокосос, ни бе ни ме не знаешь; ваза глинная, чего там, ремешок ты размокший, мягче — не лучше! Ишь, богатей какой: два раза тогда обедай, два ужинай! Мне честность моя сокровища дороже. Короче, мне двух разов никто не напоминал. Сорок лет был я рабом! И никому приметно не было — раб я или вольный! Меня мальчишкой кудлатым сюда в город привезли: еще и базилики построено не было. Из кожи, бывало, лезу, чтоб хозяина потешить: то-то важнеющая была персона! Да ты весь ногтя его не стоишь. А ведь были, конечно, в дому, кто мне ножку норовил подставить. Спасибо гению хозяйскому, выплыл я. Вот где агон-то! Потому что свободным на свободе родиться — это проще, чем „марш сюда!“. Ну чего уставился на меня, как коза на горох?»
58. После такого обращения Гитон, который прислуживал, не умея более сдерживаться, рассмеялся, пожалуй, не совсем пристойным образом. Заметив это, Аскилтов супостат обратил свой пыл на мальчишку. «А ты, еще и ты хохочешь, луковица махровая! — гремел он. — Сатурналии счас, что ль? Декабь месяц? Давно ли двадцатую долю уплатил? Да чего ждать от висельника? воронье мясо! Гляди у меня, прогневается на тебя Юпитер, да и на хозяина твоего, на потатчика! Чтоб мне куском подавиться, только ради моего однокашника тебе спускаю, а то б я те показал! Мы-то в порядке, а вот твои, которые тебе потакают, — мякина. Верно сказано: что хозяин, то и слуга. Ух, еле-еле держусь — горячиться не люблю, а разойдусь, так мать родную не пожалею! Ладно, отловлю тебя на улице, крыса, да нет, земли ком! Ни дна мне, ни покрышки, если я хозяина твоего в бараний рог не согну, да и с тобой управлюсь, хотя б ты, провалиться мне, Юпитера звал Олимпийца. Погодь, не помогут тебе патлы твои аршинные и хозяин грошовый! Ладно, попадешь мне на зуб, я не я буду, коль из тебя улыбочки эти не выколочу, хотя б у тебя борода была золотая. Погоди, прогневится на тебя Ахвина, да и на того, кто тебе первый сказал „марш сюда!“. Мы геометриям, да болтологиям, да ерунде этой, чтобы гнев богиня воспела, не обучались, ну а что каменными буквами — разберем, сотые доли считаем, от асса, от фунта, от сестерция. Ну-ка давай! На что спорим? Выходи, деньги на кон! Сейчас увидишь, что отец зря за тебя платил. А я, между прочим, из риторики знаю. Гляди: „Далеко иду, широко иду, кто я, угадай“. А то еще: „Бежит, а все на месте стоит“. „Растет, а меньше становится“. А-а? Забегал, засновал, употел, как мышь в лоханке? Тогда молчи да людей почище твоего не трогай, они тебя в упор не видят. Да плевал я на эти кольца рыжие, что ты у подружки стащил. Хватай-бери! Давай, идем на площадь денег просить в долг — увидишь, как моему железу поверят. Так-то, мокрохвостый! Пусть мне ни в чем поживы не будет, пусть я подлецом умру, пусть мою память проклянут, если я тебя в вывернутой тоге не настигну. Да уж и тот хорош, кто тебя обучил всему этому: фуфло, а не учитель. Мы учились, так учитель говорил, бывало: „Ну, порядок, что ли? Валяй домой, по сторонам не зевать, старших не задевать!“ А теперь ровно шалман, никого стоящего не выходит. Не, я каков есть, за свое ремесло богов благодарю!»
59. Аскилт уж затевал отвечать на эту ругань, но Трималхион, насладившись красноречием своего однокашника, прикрикнул: «Что за шум! Потише, лучше будет! Ты, Гермерот, пожалел бы мальчугана! Кровя у него горячие, будь хоть ты поумнее. В этим деле завсегда так: кто побежденный, тот победил. Был бы ты теперь петушком таким же, ко-ко-ко, тоже, верно, петушился бы! Повернем-ка лучше сызнова на веселье, да вот гомеристов посмотрим».
Тут вошла толпа и ударила копьями в щиты. Трималхион уселся повыше на подушке, и пока гомеристы, предаваясь необыкновенному своему обыкновению, разговаривали греческими стихами, хозяин нараспев оглашал то же по латинской книге. «Знаете, — сказал он, — что за фабулу они дают? Жили два брата: Диомед и Ганимед; и была у них сестрица Елена. Ну, Агамемнон ее увез, а Диане лань подбросил. Вот Гомер излагает теперь, как троянцы с тарантинцами дерутся. Царь, понятно, одолел, а Ифигению, дочку свою, Ахиллу замуж отдал. Только от этого спятил Аякс и теперь самую суть нам выложит». При этих словах Трималхиона гомеристы издали вопль, слуги забегали, и был внесен на тяжеленном серебряном блюде целый разварной теленок в шлеме. За ним ворвался Аякс, размахивая, как полоумный, обнаженным мечом; бросившись к теленку, он рубил его налево и направо, искромсал всего и на лезвии меча раздал куски телятины потрясенным гостям.
60. Не успели мы еще и в себя прийти от этих изящных перипетий, как вдруг затрещал потолок и сотрясся триклиний. Я в ужасе вскочил, трепеща, как бы не обрушился сверху какой-нибудь акробат. Да и другие гости тоже с недоумением подняли глаза и ждали, не сулит ли им небо чего новенького. Но вот потолок раздвигается, и тут же спускается огромный обруч, словно сбитый с огромной бочки, весь увешанный золотыми венками и склянками благовоний. Хозяин велит нам разбирать эти гостинцы, я взглядываю на стол, а тут уж стояло блюдо с пирогами; посреди красовался слепленный булочником Приап и держал в широком переднике всякие плоды и гроздья, поддерживая их обычным для себя способом. Мы не без алчности потянулись было к этой роскоши, когда новое театральное действо освежило наше веселие. Все эти пироги, все плоды при малейшем прикосновении брызгали шафраном, так что терпкая влага достигала до лица. Тогда мы догадались, что это блюдо, столь изобильно и благочестиво напоенное священной влагой, — дань обряду. Мы привстали на ложе и произнесли: «Августу, отцу отечества — слава!» Тем не менее и после такого моленья иные потаскивали фрукты; набрали их и мы, даже в салфетки, и более всех я, не знавший предела тем дарам, какие загружались Гитону за пазуху. В это время вошли трое слуг, в белых туниках с поясами, двое из них поставили на стол изваяния Ларов с буллами на шеях, а третий обходил кругом с чашей вина и кричал: «Да помогут нам боги!..» Хозяин пояснил нам, что божки эти называются один «Незевай», другой «Получай», а третий «Наживай». После этого все лобызали точное подобие Трималхионово; совесть принудила и нас.
61. И вот, когда все пожелали себе доброго душевного и телесного здоровья, обернулся хозяин к Никероту: «Э-э, да ты в компании прежде повеселее бывал; а теперь чегой-то молчишь, ничего не промычишь; уж будь другом, хоть для меня расскажи нам историю твою». Растроганный дружеским обращением, Никерот ответил: «Не будь мне ни в чем удачи, коли я давно с умиления чуть ли не треснул: все смотрю на тебя — не налюбуюсь! В самом деле — веселиться так веселиться! Правда, этих мне грамотеев страшновато: небось смеяться с меня станут. А-а, их дело! Так и быть, расскажу, пусть смеются, от меня не убудет. Пусть смеются, лишь бы не насмехались». Слово такое изрек и начал рассказ.
