Исократ - Собрание речей
Итак, конечно, я мог бы и обо всем этом надлежащим образом высказаться, сознавая, прежде всего, насколько легче изложить со всей полнотой уже имевшие место факты, чем разумно рассуждать о том, что должно произойти в будущем, а также зная, что все люди питают большую благодарность к восхваляющим лицам, чем к тем, кто дает советы (ведь первых они охотно причисляют к своим сторонникам, вторых же, особенно когда они оказываются непрошенными советчиками, они считают назойливыми людьми). Но хотя я все это сознавал заранее, я все же воздержался от речей, цель которых заключалась бы в том, чтобы угодить, и собираюсь говорить о таких вещах, на какие никто другой бы не отважился, — ибо я полагаю, что людям, желающим называться честными и разумными гражданами, следует избирать себе не наилегчайшие из всех видов речей, но самые трудные, не наиболее приятные для слушателей, но такие, которыми они принесут пользу как своим собственным государствам, так и всем остальным эллинам: вот именно этот вид речей я избрал для себя ныне.
Я удивляюсь также тому, что иным людям — тем, кто обладает возможностью что-либо свершить или выступить с речью, — никогда не приходилось задумываться о делах, представляющих всеобщий интерес: их не трогали несчастья Эллады, находящейся в таком тяжелом и жалком состоянии. Ведь не осталось ни одного места, которое не было бы наполнено в изобилии военными столкновениями, мятежами, резней и другими бесчисленными бедствиями. Большая часть последних выпала на долю тех, кто населяет побережье Азии, — их мы на основе заключенных соглашений[141] выдали не только варварам, но и тем из греков, кто говорит на общем с нами языке, но нравами уподобляется варварам. Если бы мы были разумными людьми, мы не должны были бы допустить, чтобы эти люди собирались во главе с первыми попавшимися полководцами; мы не должны были бы допускать, чтобы из числа бездомных составлялись войска лучшие и большие по численности, чем из числа граждан. А ведь они наносят ущерб лишь незначительной части владений царя, зато эллинские города — в какой бы они не вторглись — они разоряют, убивая одних, изгоняя других, отнимая имущество у третьих. Они жестоко оскорбляют детей и женщин, бесчестят самых красивых, с остальных же срывают одежду, так что тех женщин, которые прежде никогда не появлялись перед посторонними даже без украшений и нарядов, теперь многие могут увидеть совершенно нагими; некоторые из них ходят в лохмотьях и гибнут из-за недостатка самого необходимого.
И хотя все это происходит уже долгое время, ни одно государство из числа тех, кто претендует на руководство Элладой, не выразило своего возмущения и ни один из выдающихся людей не вознегодовал, — кроме твоего отца. Только Агесилай, единственный из всех, кого мы знаем, стремился всю свою жизнь к тому, чтобы освободить эллинов и-начать войну против варваров. Однако и он совершил одну ошибку. Не удивляйся же, если я, обращаясь к тебе, напомню о тех решениях твоего отца, которые были неверными. Я имею обыкновение говорить со всей откровенностью в своих речах, и я предпочел бы скорее быть порицаемым за справедливые упреки, чем заслужить благодарность за сделанные вопреки справедливости похвалы. Таков свойственный мне образ мышления. Агесилай же, во всем остальном будучи выдающимся человеком, в высшей степени сдержанным, справедливым и сведущим в политических делах, имел два устремления, каждое из которых само по себе казалось прекрасным, но которые не согласовывались друг с другом и не могли быть одновременно воплощены в жизнь. А именно, он хотел и воевать против царя, и вернуть своих изгнанных друзей в их родные государства, поставив их там у руководства государственными делами. Случилось же в результате всех этих забот о друзьях то, что эллины стали жертвой различных бедствий и выпавших на их долю опасностей, а вследствие возникших отсюда неурядиц у них не осталось времени и возможности начать войну против варваров. Так что на основании ошибок, совершенных в то время, легко сделать вывод, что если кто-нибудь хочет принять правильное решение, то надо, прежде чем начать войну против царя, примирить эллинов между собой, а также прекратить безумие и междоусобные войны между нами. Я высказывался уже прежде об этом и ныне продолжаю на этом настаивать.
Некоторые из тех людей, кто лишен образования, но претендует на право обучать других (они осмеливаются порицать то, что делаю я, стараясь одновременно подражать этому), может быть, скажут, что забота о несчастьях Эллады, проявляемая мной, является чем-то вроде безумия, как будто благодаря моим речам дела Эллады будут идти лучше или хуже. Однако все с полным правом могли бы обвинить этих людей в подлости и трусости за то, что, выдавая себя за философов, они сами в то же время стараются снискать себе славу в ничтожных делах, а к тем, кто может выступить с советом в делах величайшей важности, они относятся с завистью и ненавистью.
Действительно, может быть, эти люди скажут так, стремясь оправдать собственное легкомыслие и бессилие; я же, хотя мне уже 80 лет, и я уже совершенно отказался от активной деятельности, продолжаю оставаться настолько самонадеянным, что думаю, будто мне весьма подобает рассуждать о таких вещах, и что я принял прекрасное решение, обращаясь к тебе с речами, благодаря которым ход дел примет в какой-то мере правильное направление. Я думаю даже, что остальные эллины[142], если приложение возникнет у них надобность избрать среди всех человека, который сможет и наилучшим образом при помощи составленной речи призвать эллинов к походу против варваров, и в наиболее короткий срок добиться осуществления дел, которые признаны полезными, должны будут отдать предпочтение именно нам. И разве мы не поступили бы самым постыдным образом, если бы не радели в столь важном и почетном деле, достойным которого нас все бы считали. Однако моя задача сравнительно скромна: ибо изложить мнение, которого придерживаешься, не так уж трудно. Тебе же следует, тщательно продумав все то, о чем я говорю, решить, пренебречь ли тебе состоянием дел в Элладе, — хотя ты такого происхождения, о котором я говорил выше, а также являешься вождем лакедемонян и называешься царем, и обладаешь величайшей славой у эллинов — или же, оставляя в стороне все неотложные Дела, приступить к свершению более великих.
Итак, я утверждаю, что ты должен, оставив все прочее в стороне, обратить все свои помыслы на достижение двух целей: избавить эллинов от войн и прочих ныне терзающих их бедствий и положить конец дерзости варваров, собравших у себя богатства большие, чем им бы полагалось. А доказать то, что осуществление подобных целей возможно и принесет пользу как тебе, так и твоему государству и вообще всем остальным, — является уже делом, которое я взял на себя.
Бусирис
Твое благородство, о Поликрат, и происшедшую в твоей жизни перемену я узнал от других; когда же я сам прочел некоторые речи, написанные тобой, у меня возникло желание высказаться откровенно обо всем, что касается преподавания, которым ты вынужден заниматься; ибо я считаю, что людям, страдающим без вины и пытающимся извлечь из занятий философией средства к существованию[143], лица более опытные и достигшие большего искусства в этом деле должны помогать по собственному почину. Я не стану говорить о друг ом: мы до сих пор еще не встречались, и если встретимся когда‑нибудь, то сможем совместно разрешить многие вопросы; но в чем, пожалуй, я смогу принести тебе пользу уже сейчас, так это, мне кажется, в том, что пошлю тебе эти строки, скрыв их, насколько возможно, от всех прочих[144]. Я, конечно, знаю, что людям, которых поучают, свойственно пренебрегать оказываемой таким способом услугой и с тем большим неудовольствием выслушивать поучения, чем очевиднее для них становятся их собственные ошибки. И тем не менее лицам, искренне расположенным к поучаемым, не следует опасаться возможной враждебности с их стороны, а подобает стремиться изменить такое отношение к подающим советы.
Так вот, узнав, что ты очень гордишься своей апологией Бусириса и обвинительной речью против Сократа[145], я попытаюсь показать тебе, что в обеих этих речах ты допустил немало промахов. Ведь всем известно, что стремящиеся восхвалять кого‑либо должны уметь обнаружить в нем больше положительных качеств, чем у него есть их на самом деле; обвиняющие же должны действовать как раз наоборот. Ты же, составляя свои речи, до такой степени отклонился от этого правила, что, заявляя о своем намерении защищать Бусириса, не только не опроверг выставленных против него обвинений, но даже приписал ему столь великое беззаконие, ужасней которого невозможно сыскать. В то время, как хулители Бусириса поносили его только за то, что он приносил в жертву приезжавших чужестранцев, ты обвинил его еще и в том, что он съедал этих людей. Приступив же к обвинению Сократа, ты, словно желая возвысить его, утверждал, что его учеником был Алкивиад; между тем никто не слыхал, чтобы Алкивиад учился у Сократа[146], но все согласятся с тем, что он был одним из самых выдающихся греков, Поэтому, если у покойных Сократа и Бусириса появится какая‑либо возможность оценить сказанное тобой, то один из них будет, пожалуй, испытывать к тебе такую благодарность за твою обвинительную речь, какой он никогда не испытывал ни к одному из тех, кто обыкновенно хвалил его; другой же, окажись он самым кротким человеком, будет так разгневан твоей защитой, что никакая кара не покажется ему для тебя чересчур жестокой. Разве не следует, по — твоему, скорее стыдиться, чем гордиться, человеку, которого больше любят те, кого он порицает, чем те, кого он хвалит? Настолько мало беспокоят тебя противоречия, которые содержатся в твоей речи, что, с одной стороны, ты утверждаешь, что Бусирис стремился к славе Эола и Орфея, а с другой — не привел ни одного доказательства тому, что он хоть в чем‑нибудь походил на них. Разве его поведение похоже на то, которым прославился Эол? Ведь тот отправлял попадавших к нему чужестранцев на их родину, а Бусирис, если верить тебе, закалывал их подобно жертвенным животным и поедал. И разве можно уподобить совершенное Бусирисом деяниям Орфея? Ведь Орфей выводил умерших из царства Аида, Бусирис же обрывал жизнь людей раньше, чем она должна была окончиться. И мне очень интересно, что бы сделал Бусирис, если бы он, скажем, презирал Эола и Орфея. Ведь, восхищаясь их достоинствами, он не подражал им, а поступал как раз наоборот.
