Исократ - Собрание речей
Если не спешить, то можно рассказать много удивительного о благочестии египтян, то, что не мне одному и не мне первому случилось отметить. Это уже сделали и многие из наших современников, и люди прошлых времен, в том числе и Пифагор Самосский. Отправившись к египтянам и став их учеником, он первый познакомил эллинов с египетской философией, обратив особое внимание на их жертвоприношения и очистительные церемонии, совершавшиеся в святилищах. Он считал, что если этим путем и не добьется ничего для себя лично у богов, то уж у людей удостоится за то величайших почестей. Именно так и случилось: ведь слава Пифагора настолько возвысила его над человечеством, что все юноши стремились стать его учениками, а старшие с удовольствием видели, что их дети проводят время с философом, вместо того чтобы заботиться о домашних делах. Всему этому нельзя не поверить: ведь и сейчас те, кто молчит, изображая из себя его учеников[152], производят более сильное впечатление, чем люди, снискавшие себе величайшую славу искусством красноречия.
Выслушав сказанное мною, ты, пожалуй, сможешь возразить: ведь я восхваляю землю, законы, благочестие и философию египтян, но не могу привести ни одного доказательства, что начало им положил тот человек, которому я посвятил свою речь. Если бы кто‑нибудь другой обвинил меня в этом, я счел бы, что он критикует меня очень умело. Гебе же отнюдь не следует выдвигать подобное обвинение[153]. Желая восхвалять Бусириса, ты сам говорил и то, что он, изменив течение Нила, заставил его омывать границы страны, и то, что он, принося в жертву, пожирал прибывающих в Египет чужестранцев, не приведя никакого доказательства того, что он действительно совершил все это. Разве не предосудительно требовать от других того, чего сам ты, оказывается, не делаешь ни в малейшей степени. В самом деле, твой рассказ гораздо менее правдоподобен, чем наш: ведь я не приписываю Бусирису никаких невероятных деяний, а только законы и государственное устройство, то есть то, что обычно бывает результатом деятельности людей благородных. Ты же утверждаешь, что он совершал такие деяния, которые не мог бы совершить ни один человек: одно из них под стать только диким зверям, а другое по силам лишь богам. Если же случилось так, что мы оба говорим неправду, то я во всяком случае говорил так, как подобает говорить произносящим хвалебную речь, а ты — так, как приличествует говорить только хулителям, так что ты погрешил не только против правды, но и против самого принципа построения похвальной речи.
Кроме того, если уж необходимо разбирать мою речь, не касаясь твоей, думаю, что никто не сможет подвергнуть ее справедливому порицанию. Найдись какой‑нибудь иной человек, о котором было бы известно, что он совершил то, что я приписываю Бусирису, — признаюсь, я был бы чересчур самонадеянным, если бы пытался изменить общее мнение о делах, всем хорошо известных. Но когда вопрос неясен и приходится ограничиваться догадками, то кого же другого можно, оставаясь в пределах вероятного, счесть учредителем местных порядков, если не сына Посейдона, по материнской линии происходящего от Зевса, достигшего в свое время величайшего могущества, человека самого знаменитого среди всех[154]. Ведь совершенно невероятно, чтобы все эти блага были даны людям кем‑либо иным, не обладающим всеми теми достоинствами, которыми обладал Бусирис.
Даже основываясь только на хронологии, каждый легко может доказать лживость речей, порочащих Бусириса. Ведь те же люди, которые обвиняют Бусириса в умерщвлении чужеземцев, утверждают, что он умер от руки Геракла. Однако все, кто вел разыскания о древности, единогласно признают, что Геракл был на четыре поколения моложе Персея, сына Зевса и Данаи, а Бусирис был старше Персея более чем на 200 лет. Разве не странно, что ты, желая снять с Бусириса обвинение, пренебрег этим доводом, столь очевидным и веским. Однако тебя нисколько не интересовала истина, и та стал повторять богохульства поэтов, рассказывающих, что потомки богов совершили и претерпели вещи, куда более ужасные, чем отпрыски самых нечестивых людей; о самих же богах они наговорили такое, что, пожалуй, никто не осмелится сказать даже о своих врагах. Ведь они обвиняли их не только в кражах и прелюбодеяниях, не только утверждали, что они находились в услужении у людей, но придумывали о них, что и детей они поедали, и отцов оскопляли, и на матерей оковы накладывали, и другие многие беззакония совершали[155]. Хотя поэты и не понесли законного наказания за все эти измышления, но все же не избегли кары[156]: одни из них стали скитальцами, лишенными самого необходимого, другие ослепли; один был вынужден покинуть свою родину и провел всю свою жизнь, враждуя с самыми близкими людьми, Орфей же, более других причастный к подобным измышлениям, был разорван на части[157]. Поэтому, если мы не утратили разум, не будем подражать их речам, не будем в одно и то же время карать за оскорбление граждан и снисходительно прощать непозволительные речи против богов; наоборот, будем считать, что и те, кто произносит такие речи, и те, кто верит им, совершают одинаковое кощунство.
Я считаю, что не только боги, но и те, кто родился от них, непричастны ни к чему скверному; они и сами обладают всеми добродетелями, и для других стали руководителями и учителями в их прекраснейших начинаниях. Разве не нелепо полагать, что боги, от которых зависит то, какими вырастут наши дети, совершенно не заботятся о своих собственных. Если бы кто‑либо из нас был в состоянии изменять человеческую природу, он даже рабов не оставил бы подлыми; богам же мы бросаем упрек, что они до такой степени пренебрегали собственными детьми, что те выросли у них нечестивыми и преступными. Ты считаешь себя способным изменить к лучшему природу совсем чужих тебе людей, если только они придут к тебе учиться, и в то же время полагаешь, что боги не прилагают ни малейшей заботы о том, чтобы их дети были добродетельны. Из твоих слов следует, что, как ни рассматривай, боги неминуемо оказываются в самом постыдном положении: или они вовсе не стремятся к тому, чтобы их дети были порядочными, а это означает, что их душевные качества даже хуже, чем у людей; или они хотят, но не в состоянии добиться этого — стало быть, их возможности меньше, чем у платных учителей мудрости.
Немало еще осталось сказать такого, из чего можно было бы построить или похвальную, или защитительную речь, но я не считаю нужным говорить много. Ведь не для этого, чтобы дать посторонним людям образец красивой речи, говорил я все это, а только для тебя, желая показать, как следует сочинять похвальную и защитительную речи. То же, что сочинил ты, всякий справедливо сочтет не защитой Бусириса, а поддержкой возводимых против него обвинений. Ведь ты не опровергаешь обвинений, а только разъясняешь, что другие тоже виновны в подобных преступлениях. Но оправдания, которые ты для него таким способом находишь, вздорны. В самом деле, нелегко найти такое преступление, которое не совершали бы уже прежде. Разве не предоставим мы всем и каждому легкий способ оправдаться и не создадим великих возможностей для любого, склонного к подлости, если будем освобождать от наказания изобличенных преступников в тех случаях, когда выяснится, что другие уже совершали подобное. Лучше всего обнаружится слабость твоих речей, если ты поставишь себя на место обвиняемого. Подумай, как почувствуешь ты себя, если против тебя будут выдвинуты тяжкие и страшные обвинения и кто‑нибудь станет защищать тебя подобным образом. Я уверен, что такого заступника ты возненавидишь больше, чем обвинителей. Так не позорно разве сочинять такие речи, которые, будь они произнесены в твою защиту, вызвали бы у тебя величайший гнев? Обрати внимание также и на другое и разберись в этом как следует. Если кто‑нибудь из твоих учеников решится совершить то, что ты восхваляешь, разве не окажется он самым злосчастным человеком как из ныне живущих, так и из тех, кто жил раньше. Так стоит ли писать такие речи, если самое лучшее, что можно от них ожидать, это то, что они не смогут убедить никого, кто ознакомится с ними.
Ты, пожалуй, скажешь, что знал все это заранее, но просто хотел дать любителям мудрости образец[158], как нужно сочинять речь, чтобы оправдаться от позорных обвинений в некрасивых делах. Но даже если ты и не понимал этого раньше, теперь, думаю, тебе стало ясно, что обвиняемый скорей избегнет кары, не произнеся ни единого слова, чем защищаясь так, как ты предлагаешь. Несомненно и то, что сейчас, когда философия находится в смертельной опасности и подвергается нападкам, речи, подобные твоей, вызовут к ней еще большую ненависть.
Так вот, послушай меня и лучше всего не выбирай впредь низменных тем; в противном же случае стремись говорить только то, что ни самого тебя не выставит в дурном свете, ни подражающих тебе не осквернит, ни обучение ораторскому искусству не опорочит. И не удивляйся, что, будучи моложе и не находясь с тобой в близких отношениях, я взялся увещевать тебя. Я считаю, что не старшие возрастом и не самые близкие должны подавать советы в подобных случаях: это долг тех, кто знает больше других и хочет помочь.
