Луций Сабин - Письма к Луцию. Об оружии и эросе
С тех пор я не забываю совершать возлияние в честь Меркурия.
Я очень благодарен ученейшему богу-пройдохе за то, что он послал мне тогда этого грека или сам же явился в его образе. С тех пор я предпочитаю заранее слегка посмеяться над самим собой, чтобы не смеяться впоследствии громко-печальным смехом. С тех пор я отношусь к грекам так, как отношусь к ним. С тех пор я знаю, что во время постельной борьбы должно неустанно сиять маленькое солнце веселья.
Пожалуй, я слишком увлекся моими юношескими воспоминаниями о Риме. Мне было приятно несколько отвлечься, да и тебя отвлечь, Луций, от моих недавних черных дней и черных метаний, когда я носился по Сицилии Черным Всадником.
Итак, возвращаюсь к Эврипиду. Его ссылка на Ктесия, пробудившая в памяти моей образ грека, посланного Меркурием, сразу же охладила восторг перед кинжалом, вызвав враждебную настороженность. Я холодно велел ему не лгать, но он уже с чувством несправедливо обиженного принялся горячо доказывать, что кинжал найден в могиле некоего индийца среди прочих диковинных предметов с надписями на индийском языке. Это еще больше разозлило меня, поскольку «индийцами» называют всех вожатых слонов, не зависимо от их происхождения, и слова Эврипида о могиле «индийца» на Сицилии, да еще с надписями на индийском языке (которого мой грабитель, естественно, не мог знать) я счел самой что ни на есть неумелой ложью. Эврипид ужасно обиделся, словно было задето его честолюбие, о существовании которого я даже не подозревал. Он обиделся не только за себя (или сделал вид, что не только за себя), но и за Ктесия, который видел воочию слонов в Вавилоне и оставался для Эврипида непоколебимым авторитетом во всем, а не только в отношении слонов. Я велел ему забрать свой кинжал и не показываться мне больше на глаза. Он рассвирепел, бросил эту несомненно очень интересную и дорогостоящую вещь к моим ногам и, закричав, что вообще не желает от меня денег (для грека явление совершенно невероятное), резко повернулся и ушел.
Неестественное поведение Эврипида, а также совсем необычный вид кинжала заставили меня задуматься. Я знал, что вожатые слонов пользуются особым жезлом несколько выгнутой формы и с заостренным концом, который мы называем stimulus, а греки άρπη, δρέπανον или κυστάς, и поэтому прямой четырехгранный кинжал казался мне совершенно неподходящим для этой цели. Тем не менее, он неизменно будоражил мое любопытство — и впрямь как истории Ктесия в детстве. Я еще раз прочел, что написано об использовании слонов в войнах на Сицилии у Полибия, Фабия Пиктора, Цинция Алимента, Филина и даже у Гнея Невия, а относительно более ранних греко-карфагенских войн — у Филиста, Антиоха и Тимея, но не нашел ничего удовлетворительного. Наконец, мне посоветовали обратиться к знатоку местных историй — некоему Адгарбаалу, проживавшему в Сегесте, куда я и отправился.
Адгарбаал весьма радушно принял меня и охотно поделился своими, действительно, обширнейшими знаниями. Это — один из самородков-эрудитов, которые встречаются порой в провинциальной глуши во всех странах по берегам Внутреннего моря, воистину, словно некие маяки. Как указывает уже само имя, Адгарбаал происходит из старинного карфагенского рода, несколько веков назад обосновавшегося на Сицилии, однако финикийский язык забыл еще его дед. Адгарбаал пользуется нашим языком, но преимущественно греческим. Впрочем, все образованные карфагеняне писали только по-гречески и никто — по-финикийски. Узнав о волновавшем меня вопросе, Адгарбаал тут же отмел все мои рассуждения, основанные на трудах Полибия, Филиста и прочих историков, и обратился, к огромному моему изумлению, чуть было не заставившему меня тут же повернуться и уйти, опять к тому же Ктесию. Впрочем, упомянув все соответствующие места из трудов Ктесия и разобрав их довольно критически, Адгарбаал отметил все присущие Ктесию несуразности, вошедшие в труды более поздних авторов в силу парадоксального авторитета и наивной привлекательности Ктесия. Следующим после Ктесия объектом разбора стал его земляк и еще более отчаянный выдумщик Агафархид, труд которого менее авторитетен, несмотря на еще большую привлекательность необузданного воображения и красочность описаний. Словно заподозрив, что недоверие может бесповоротно выдворить меня из его дома, и, по-видимому, находя в беседе со мной и в моих недоверчивых замечаниях особое удовольствие, Адгарбаал перешел к противоположному, обратившись к чисто зоологическим трудам Аристотеля и Феофраста. Несколько успокоив меня таким образом, Адгарбаал с особым удовольствием и хитринкой в глазах извлек откуда-то свой собственный труд по элефантологии — скорее некий справочник, нежели самостоятельное исследование. В книге Адгарбаала были приведены снабженные довольно остроумными замечаниями все соответствующие места из писателей, непосредственно познакомившихся с Индией во время и вскоре после похода Александра, — Онесикрита (так и не сумевшего освободиться от завораживающего влияния Ктесия), Неарха, Аристобула, Артемидора Эфесского, подлинного зачинателя индологии Мегасфена, из подробных руководств по слоновьей охоте, составленных во времена пылких поклонников этого занятия Птолемея II и Птолемея III, из ценнейшего труда лекаря Мнесифея, осуществившего около 220 лет назад в Александрии вскрытие слоновьего трупа, и других книг, вплоть до «Индии» нашего Александра Полигистора.
Собственно говоря, именно Мнесифей установил, что за затылком у слона, между черепной коробкой и подходящим к ней основанием хребта находится самый жизненно важный нерв, именуемый в элефантологических трактатах, составленных при дворе царя Сандрокотта[233], «нитью жизни». Нерв этот очень тонкий (толщиной в мизинец десятилетнего ребенка), нежный и уязвимый, но в силу общего закона природы, особенно заботливой ко всему, что слабо и уязвимо, прикрыт сверху довольно толстым слоем жира и, естественно, прочной слоновьей кожей. К тому же особые широкие костяные пластины, выступающие по обе стороны от начала хребта и очень близко подходящие к позвоночнику, сводят почти на нет возможность поражения «нити жизни» сверху колющим оружием. Примечательно, что совсем рядом с «нитью жизни», как бы перекрещиваясь с ней у черепной коробки, то есть в том самом месте, куда нужно поразить обреченное животное, проходят железы, выделяющие из отверстий возле ушей особую «любовную жидкость»[234]. У африканских слонов костяные пластины значительно шире, чем у индийских, поэтому добраться к «нити жизни» у африканских слонов практически невозможно, и взбесившихся африканских слонов вожатые убивают, только проламывая им череп, отчего животные умирают мучительной и довольно долгой смертью. Так же поступают в большинстве случаев и с индийскими слонами, за исключением тех случаев, когда вожатому удается вогнать в очень узкое пространство между широкими костяными пластинами тонкий и очень прочный клинок, завершающийся «крыльями бабочки», а затем для верности крутануть эти «крылья», повернув рукоять кинжала.
Это и есть «серебряная бабочка», изобретенная при дворе Сандрокотта. Чтобы уметь обращаться с «серебряной бабочкой», нужно обладать необычайной ловкостью и силой, а главное — в совершенстве чувствовать малейшее движение могучего толстокожего животного. Иными словами, человек, которому предстоит безболезненно убить слона «серебряной бабочкой», должен очень любить его и рисковать при этом собственной жизнью, поскольку при недостаточно верном движении слон может сбросить вожатого наземь и расправиться с ним, тогда как убивая слона обычным способом — проламывая ему череп, вожатый почти не подвергается опасности. Замечу при этом, что упражняться в искусстве действовать «серебряной бабочкой» на живом слоне, естественно, нельзя. Можно только очень любить животное, чтобы чувствовать его и быть каждую минуту готовым к его убийству.
Зачем приближенным Сандрокотта понадобилось изобретать столь опасную игру в любовь и смерть — опасную даже не столько для жизни человека, сколько для его души? А зачем нам понадобилось изобретать гладиаторские игры и всю ars gladiatoria? Гладиаторы кажутся нам такими привычными, неотъемлемыми от всей нашей жизни, потому что жизнь эта — наша, зримая и осязаемая, а Индия — страна полусказочная, на краю круга земель, и потому кажется нам странной и непостижимой. Гораздо понятнее нам африканские обычаи — проломить слону череп, и пусть он мучится!
Из той же элефантологической библиотеки Адгарбаала я узнал, что, потеряв хозяина, слоны тоскуют несколько дней кряду, а затем умирают от тоски. Еще я узнал, что пойманные слоны в первые дни пленения зачастую умирают от разрыва сердца. И в том и в другом случае слоны нередко оказываются достойнее людей.
Кроме того, как хорошо всем известно, люди заставили слонов сражаться — и с людьми, и друг с другом. Я до сих пор содрогаюсь при воспоминании об описанной Полибием битве Птолемея с Антиохом, когда африканские слоны сражаются с индийскими, а затем в ужасе бегут от них. Думаю я и том ужасе, который нагнали на наших прадедов при Беневенте слоны Пирра, которых никогда прежде в Италии не видели и называли поначалу луканскими быками. Я думаю об ужасающих нападениях карфагенских слонов на наши легионы в Африке во время похода Атилия Регула[235], а затем на Сицилии — при Агригенте, Сегесте, Лилибее, Панорме. Я думаю и о слоновьих боях, устраиваемых у нас в Риме, наподобие боев гладиаторских: впервые это сделали около ста лет назад Сципион Назика и Луций Лентул[236], в последний раз — ты и брат твой Марк восемь лет назад[237]. Я не присутствовал на этой травле, поскольку находился тогда в Испании, и очень сожалел об этом: с присущим тебе размахом вы устроили великолепное сражение слонов с дикими быками, и народ долго вспоминал о нем, — гораздо дольше и восторженнее, чем о театральном представлении на невиданной дотоле вращающейся сцене. Но сейчас, глядя на «серебряную бабочку», думаю, что, к счастью, мне не пришлось видеть, как ярость в маленьких слоновьих глазках сменяется невыносимым страданием, которое утопает затем в слезах.
