Федор Гиренок - Метафизика пата
Русское сознание относилось с особой чувствительностью к онтологии ума, которая делала возможным сосуществование разнородных явлений. Этой умной онтологией была мораль.
Не на право нужно полагаться, а на мораль. Вне морали волк и заяц совместно существовать не смогут. Природа не позволяет. Волки едят зайцев по праву, а не едят по морали.
И нельзя сделать так, чтобы они ели их но праву. Это противоестественно.
Среди людей мало сохранилось желательного и много стало противоестественного.
Естественное сузилось. Противоестественное расширилось. Почему? Потому что мораль дело ненадежное. Я их либо съем, либо не съем. И нельзя из этой ловушки выскочить. И никаких уповании на право и гуманизм, а только чет – нечет, пронесет или не пронесет. Проносит по морали, не проносит – по праву.
Нравственно безразличные вещи умножились. Мысль теперь вне морали. Экономика, опять-таки, определилась вне морали. Политика самоопределилась тоже вне морали.
И человек изловчился быть человеком помимо морали. Мораль стала бес-субъектной в своей оголенности. Зайцы съедены. Волки размножились, а волки живут по праву.
Когда-то была война. И была удача. Много пленных врагов. Что с ними делать?
Нечего. Думали-думали старцы и решили. А 'мы их к стенке. Как мишени. Пусть люди позабавятся. Копья в них покидают. И кидали. Упражнялись. И возникла настенная живопись. Искусство рисунка. Одна единственная линия. Первая картина. А потом была охота на зверей. Наскальная живопись. Тех зверей давно уже нет, а их изображения остались. Ты подошел ‹к означающему, посмотрел и узнал означаемое.
Например, быка. Вернее, Европу. И обрадовался. Искусство – в радости узнавания.
И это Аристотель.
Добро заменила сытость. Красоту – дизайн. Воина – артист. Вот Малевич. У него были трудности с книжной культурой. Он мало читал. Супрематизм – это коммунизм малограмотных.
А вот Матисс. У него были сложные отношения с предметами. Например, с помидорами.
Когда он их ел, они у него были одного вида. Такими же, как и у всех. А когда он их рисовал, они были другими. Не такими, как у всех. И он их не узнавал. И все из-за трансфера. Из-за него коллективное сознание.покинуло его. И Матисс впал в детство. А детство у него было трудное. Потому что у всех оно основано на мимезисе, а у него – на деривации. Матисс – артист. У него душа вялая и болезненная. Он не воин.
А это слепой. У него в руках палка. Ею он обнаруживает предметы. Палка – посредник. Она между предметами и слепым. Художник как слепой. У него в руках кисть. Ею он видит предметы. Поздний Тициан это понял. И выбросил кисть. Его картины написаны пальцем.
Глава IV.
ЭСТЕТИЧЕСКИЕ СИМУЛЯЦИИ
4.1. Отвращение от эстетики
Бумага, порох и Борхес – из Китая. Душа и водка – из России. Агора, вино и лимитчики – из Греции. Фихте – из Саксонии. Он придумал немецкую нацию. Немцы придумали пиво. И Баумгартена. Баумгартен придумал эстетику. Репрессивное право культуры. Где культура, там и лагеря.
4.2. Эстетика как вобла
Греки много говорили. Античное искусство – реакция на их многословие. Немцы много пили пива. У них эстетика как вобла. Что-то соленое. Германия – страна понятий. Россия – простых созерцаний. В России было два чудовищно талантливых человека. И оба чужды эстетике. Их имена связаны с лагерем. Это Даниил Андреев.
И еще Лев Гумилев. Многие были в лагере. Например, Лосев. Или Карсавин. Но талант этих людей лагерная жизнь всего лишь уродовала. Кривила. А вот Лев Гумилев – это, лагерная роза. Гений, выращенный в зоне. А зона – это чистая поверхность патового пространства. С нее, как с березы, сбегает сок. Только руки подставляй. Андреев и Гумилев подставляли. И им что-то накапало. А Баумгартену не накапало. Потому что Баумгартен дерево Сада, а не лагеря.
4.3. Испытание мира не своим чувством. Халява Эстетика – производство поверхностей, которые, как зеркала, удваивают чувства.
Ты на эти поверхности килограмм гадостей, а они тебе два килограмма умиротворения. В удвоении наши чувства уже не зависят от нас. От того, как мы устроены. Они у нас есть, но они не наши. Эстетика – халява. Способ рассмотрения мира не своим взглядом.
4.4. Производство снотворного
Там, на сцене, что-то делают, а тебе здесь, в зрительном зале, смешно. Или грустно. Театр как-то связывает твои чувства с тем, что делает артист. Если он сумасшедший. Как Ар-то, которого я не видел. Или вот тебе спать хочется. Ты зеваешь, а заснуть не можешь. А ты интеллигентный человек. То есть берешь «Улисса» и засыпаешь. Джойс – фармацевт. Он производит снотворное для интеллигенции.
Пруст – транквилизаторы для шизофреников. Его романы для меня, как стакан водки для алкоголика.
4.5. Обман доверчивых
Эстетические чувства существуют в пространстве тел взаимных отражений. На поверхности мнимостей. Вот ты смотришь на мнимость, как на Борхеса, а она – на тебя. И кто кого. Ты на нее бросил взгляд, а она, как магнитная ловушка, его поймала и держит. А затем подержанное норовит тебе вернуть. Был у тебя один взгляд. Стал другой. Ты изменился. И это искусство, то есть обман доверчивых.
4.6. Пионер в эстетике означаемого
Вот написано: «Здесь искусство». Музей. Лужа. И тебя просят зайти. Зазывают. Но ты не заходи. Там плохой запах. А если зашел, то не верь глазам своим. Обманут.
Искусство не здесь. Оно у тебя дома. Над кроватью. Или во дворе. В театре хлеб не растят. В музее горшки не делают. Программы не составляют. Главное пройти мимо. Не попасться на удочку. На эстетический обман. Рядом с моим домом стоит пионер. Гипсовый. Он играет в горн. И пока он здесь, во дворе, играет в горн, где-то там, в музее, отзывается на зов Родина-мать. Означающее. И все это понимают. И что-то имеет смысл. Дословный. Иевкусовой. Ведь вкус – это случайность дискурсивной практики. След власти. Желание господства над другим.
Буржуазный предрассудок. Пионер – это поверхность мнимости. Вкус- это ты. И ты бросаешь на поверхность взгляд. Ты на нее – свое речевое. Она тебе – немое.
Например, квадрат Малевича. И наоборот. Ты на нее квадрат. Она тебе – поток письма.
4.7. Речевые и неречевые содержания искусства Вот ты, как собака, смотришь на дерево и все видишь. А сказать ничего не можешь.
Слов нет. Но ты говоришь. И это речевое содержание эстетики. Лай.
Вот лист. Он зеленый. А вот рябина. Она красная. Но чем красное отличается от зеленого, нам неведомо. Этого сказать нельзя. Это неречевое содержание взгляда.
Или капуста. Она кислая. А›мед сладкий. Это неречевое знание вкуса. То есть это знание не создается в процессе письма. А вот икона. В ней тоже неречевое содержание. Она для тех, кто не умеет читать. Для неграмотных. То есть существует Бог. И существуют неграмотные. И неграмотного нужно привести к Богу.
И делает это икона. Икона – символ. В ней несказанная красота. А вот слышен колокольный звон. В нем неречевой слух.
Неслыханные вести. Он тоже для необученных письму. А это – «Рождение Венеры».
Живопись. Линейная перспектива, В ней речевое зрение. Структура грамматологии.
То есть вот ты смотришь на «Рождение Венеры» и она тебе кажется чем-то непосредственно данным. А приглядишься и обнаружишь в этой данности письмо.
Запись речи. Она писаная красавица. То, что воспринимается линейно. Из одной точки. И передается другому. Что передается? Текст. То есть суть дела не в «Венере».
И не в перспективе. А в другом, В неречевом тексте. В том месте, откуда все видно. И это место фиксировано. Оно рядом. У картины. На скамеечке. На ней-то фокусники и фокусничают. Вот, есть предметы-символы и перед ними еще есть клеточки. Вторая половина. Пустые места. Их надо заполнять. Заполнил клеточку у предмета-символа, и ты уже культурный человек. А предмет – произведение искусства. А что там на этом предмете, неважно. Дело сделано. Заполнение произошло.
«Венера» – картина. Ее можно наблюдать из клеточки. Из трансцендентной перспективы. Жизнь не картина. Она не наблюдается из этой перспективы. На нее нужно смотреть неречевым взглядом, т. е. одновременно из множества разных перспектив. Без другого. Жизнь и есть все то, что не укладывается в линейную последовательность. Не просматривается насквозь. То есть неречевым взглядом ты видишь косность языка жизни. Упрощенное простое. То, что содержится в неискушенности примитива. Или наивности ребенка. Прямой взгляд рождает предметы, которые существуют в речи-письме. Речь речится, а письмо пишется. Например, ногами. Вот пьяный. Он выписывает кренделя. Вот стол. Но он стоит не у окна. Он в моей речи. Я его записал. Это различенная предметность речи-письма. За ней ничего не стоит. Она ничего не представляет. Речь пуста. И кто-то это скрывает.
Чтобы стереть речь, нужно скосить глаза. Вот ты скосил их и увидел стол, который стоит у окна. И это стояние – не продукт речи-письма. Оно вне линейной перспективы. Неречевое чувство страдает косоглазием наивности. Отсутствием трансцендентной перспективы.
