Митч Элбом - Искорка надежды
История-то была не о нем.
— А вы действительно называли Генри «Рэб»? — спросил я.
— А что такого?
— Да так, ничего, — ответил я.
Есть ли на свете хоть что-нибудь, чего нельзя добиться прощением?
ВидураДо Рождества оставалось всего несколько недель. Я вышел из машины и зашагал к дому Рэба, от холода пряча руки в карманы. За пару недель до этого Рэбу поставили электрокардиостимулятор, и, хотя он выдержал эту процедуру с честью, оглядываясь назад, я думаю, что это была у него уже последняя «наладка». Здоровье вытекало из него тонкой струйкой, словно воздух из проколотого воздушного шара. Он дожил до своего девяностолетия и на дне рождения шутил со своими детьми: «До девяноста лет я был всему глава, а теперь можете делать что хотите».
Рэб, похоже, достиг своего рубежа. Он уже почти ничего не ел: гренки или какой-нибудь фрукт — вот и вся еда. А если ему удавалось пройтись раз-другой по короткой тропинке перед домом, это уже считалось интенсивной зарядкой. Тила, его индуистская помощница и приятельница, по-прежнему возила его в синагогу. Там ему обязательно кто-нибудь помогал выбраться из машины и пересесть в инвалидную коляску, а вкатившись внутрь, он весело приветствовал приехавших на вечерние занятия детей. В супермаркете он пользовался тележкой для покупок как ходунком, держась за нее изо всех сил, чтобы не упасть, и никогда не упускал случая поболтать с другими покупателями. Верный привычке Великой депрессии, он покупал хлеб и пироги в секции с пятидесятипроцентной скидкой. И всякий раз, когда при этом Тила закатывала глаза, он говорил: «Не то чтоб мне это нужно, но как можно не взять?»
Рэб был жизнерадостным человеком, поразительным Божьим творением, и видеть, как он угасает, было больно и грустно.
Я теперь помогал Рэбу разбирать коробки в его в кабинете. Он то и дело пытался подарить мне какие-нибудь книги, уверяя, что у него сердце кровью обливается оставлять их на произвол судьбы. Я наблюдал, как он катится в коляске от одной стопки вещей к другой, рассматривает их содержимое, вспоминает, потом кладет все на место и передвигается к следующей кипе.
Так, наверное, следует собираться на небеса, — до всего дотронуться и ничего с собой не взять.
— А вам нужно сейчас кого-нибудь простить? — спросил я Рэба.
— Я уже всех простил, — ответил он.
— Всех?
— Всех.
— А они вас простили?
— Надеюсь, что да. Я их об этом попросил. — Рэб отвернулся. — Знаешь, у нас ведь есть такая традиция: когда приходишь на похороны, то надо подойти к гробу и попросить усопшего о прошении за все, в чем ты перед ним виноват.
Лицо Рэба сморщилось.
Я лично не хочу доводить до этого.
Я помню случай, когда Рэб просил прошения у всей нашей конгрегации. Это было во время Великих Праздников, и он в последний раз в качестве главного раввина читал проповедь.
Он мог бы воспользоваться случаем и перечислить свои заслуги. Вместо этого он просил у нас прошения. Он винился в том, что мог бы сохранить больше супружеских пар, чаше навешать больных и в большей мере облегчить боль родителей, потерявших детей. Он винил себя в том, что далеко не всегда мог помочь деньгами вдовам и тем, кто переживал финансовый крах. Он извинялся перед подростками, что недостаточно с ними занимался, и просил прошения за то, что больше не приходил на дневные дискуссии. Он оправдывался даже зато, что из-за болезни и множества дел, на которые приходилось растрачивать драгоценное время, он не успевал каждый день учиться.
А в конце он сказал:
— За все это, Господи милосердный, прости и помилуй.
Фактически это была его последняя «большая» проповедь.
И завершил он ее словами:
— Даруй мне, Господь, искупление грехов моих.
* * *А теперь Рэб подгонял меня.
— Митч, не стоит на людей злиться или таить обиду. — Он сжал руку в кулак. — Это гложет изнутри и приносит больше вреда тебе, чем тому, на кого ты злишься.
— Так что, просто взять и забыть? — спросил я.
— Или вообще не злиться, — сказал он. — Знаешь, с годами я понял: есть способ разрешать конфликты. Когда у меня с кем-нибудь возникал спор и этот человек приходил со мной поговорить, я ему тут же выдавал: «Знаете, я обдумал наш спор и считаю, что вы в какой-то мере правы». На самом деле я далеко не всегда так думал. Но справиться с конфликтом сразу же становилось проще. Человек расслаблялся. И мы начинали говорить. И напряженная ситуация, как бы это сказать…
— Разряжалась?
— Да, разряжалась. И делать это просто необходимо. Особенно с родными. По нашей традиции мы просим прощения у всех, даже у тех, с кем едва знакомы. Но с самыми близкими — женами, детьми, родителями — наше объяснение мы нередко откладываем и откладываем… А с этим тянуть нельзя. Митч. Может быть слишком поздно.
И Рэб рассказал мне историю. Один человек хоронил свою жену. Он стоял рядом с Рэбом возле ее могилы и плакал.
— Я любил ее, — прошептал он.
Рэб кивнул.
— Я хочу сказать… Я действительно любил ее. — Мужчина зарыдал. — И один раз я почти что сказал ей об этом…
Рэб с грустью посмотрел на меня.
— Больше всего в жизни нас мучит то, что мы не успели сказать нашим близким что-то очень важное.
В тот же день, позднее, я попросил Рэба простить меня за все, чем я хоть когда-нибудь его обидел. Он улыбнулся и ответил, что, хотя и не может ничего такого припомнить, «он будет считать, что дело сделано».
— Что ж, — шутливо сказал я, — хорошо, что с этим покончено.
— Считай, что ты передо мной чист как стеклышко.
— Главное, сделать это вовремя.
— Точно. Не зря наши мудрецы велят нам просить прощения за день до смерти.
— Да, но откуда же человеку знать, когда он умрет?
Рэб насмешливо поднял брови.
— О том и речь.
Я дам тебе новое сердце и новую душу.
Я заберу твое каменное сердце и дам тебе живое.
Эзекиль, 36:26В этот год в Детройте во время рождественской недели казалось, что объявления «НА ПРОДАЖУ» встречались на домах намного чаще, чем огоньки праздничных гирлянд. В отличие от прошлых лет люди в магазинах не толпились, а детям объясняли, что у Санта-Клауса в этом году с подарками туго. Мы всей кожей чувствовали, что надвигается депрессия. Да и по лицам прохожих прочесть это не составляло никакого труда.
На Трамбэл-авеню церковь пастора Генри стояла, погруженная во тьму. Освещение внешней части здания приходу было не по карману, и то, что церковь не пустует, можно было обнаружить, лишь приоткрыв боковую дверь. Я вообще ни разу не видел, чтобы церковь внутри была полностью освещена. Если свет там и горел, то настолько тускло, что казалось, будто с годами он состарился — заодно с окружавшими его стенами.
Мой вечерний разговоре Кассом натолкнул меня на мысль: если я хочу лучше понять пастора Генри, мне нужно поговорить с его прихожанами.
Парень по имени Дэн — один из немногих белых прихожан в церкви Генри, — рассказал мне, что когда-то он был бездомным алкоголиком и спал на корте для игры в ручной мяч или в одном из детройтских парков. Он выпивал пинту виски и двенадцать кружек пива в день, отключался, а потом, проснувшись, снова начинал пить. Однажды морозной ночью он подошел к церкви и обнаружил, что она закрыта. Генри, сидя в машине, увидел, как Дэн идет прочь от церкви, и окликнул его. А затем спросил, есть ли у него жилье.
— Он понятия не имел, кто я такой, — сказал Дэн. — Я запросто мог оказаться Джеком Потрошителем.
Прожив тридцать дней в церкви, Дэн в конце концов бросил пить.
А невысокая энергичная прихожанка по имени Ширли вспоминала, что в доме Генри по пятницам и субботам порой спало двадцать, а то и тридцать детей. Генри называл эту группу «Мирная команда». Он учил этих детей готовить, играл с ними в игры, но самое главное заключалось в том, что у него в доме дети чувствовали себя в безопасности. Пастор так вдохновил Ширли, что она стала старостой у него в церкви.
Еще один прихожанин, Фрэдди, показал мне на третьем этаже церкви отдельную с деревянной кроватью комнату, куда его поселил Генри, узнав, что он живет на улице. А прихожанка по имени Луанн рассказала, что Генри никогда не берет денег ни за проведение свадьбы, ни за похороны. «С нами Бог расплатится», — обычно говорит он.
А еще была некая Марлен, красивая женщина с печальными миндалевидными глазами. Она рассказала мне о своих несчастьях, — историю о наркомании и жестокости. Беды эти в конечном счете привели к тому, что однажды ночью человек, с которым она жила, вытащил Марлен и ее двухлетнего сына из постели, избил ее и спустил их обоих с лестницы. Скатившись вниз, они наткнулись на старую, утыканную гвоздями доску, и ее сынишка пропорол себе гвоздями лоб. А ее сожитель даже не пустил их в больницу и, окровавленных, держал взаперти.
