Владимир Файнберг - Скрижали
Выяснилось, явился в Москву, чтобы уговорить его, Артура, спасти от саркомы одиннадцатилетнюю девочку, у которой уже отнялись ноги, руки и должно вот–вот отняться дыхание… Которой сделали запоздалую операцию по удалению злокачественной опухоли на шейных позвонках. Позвонки оказались разъеденными метастазами.
— Ты же знаешь, в прошлый приезд говорил тебе: злокачественные опухоли моим методом не лечатся!
— Помню. Винюсь. С ней ещё тогда было неважно — пальчики на левой руке не сгибались… Девочку зовут Ая. Она дочь школьного друга Бобо Махкамбаева. Вертолетчика. Я знал этого парня. Тимура. Погиб в Афганистане. Бобо женился на его вдове, украинке, удочерил Аю. И вот такая беда, понимаешь. Хирурги выписали её умирать. До операции Бобо возил девочку в Москву, в какой‑то киевский институт, метался, подключил своего родственника — бывшего второго секретаря… А теперь отвёз вместе с матерью к родне. Далеко, в самую глушь. А я полетел к тебе, сказал Бобо: есть в Москве Артур Крамер…
— Да кто тебя просил?! Это самое гнусное — дать человеку надежду, заведомо неисполнимую!
— Ну, извини, Артур. У тебя самого горе. Перегнись, возьми сзади автомат, расстреляй меня.
— Все это пустые, красивые слова, — отрезал Артур. — В глубине души думаешь: как в кино или романе времён соцреализма, каким‑то образом он вылечит, спасёт. Особенно если надавить, потаскать по экзотическим местам. Ты не понял: пытаешься перевалить на меня свою ношу. Такова твоя подлинная цель.
— Извини, — ещё раз сказал Стах.
— Да что мне твоё «извини»?! Знаешь, у Маяковского есть строчка — «Изнасилуют и скажут: «Пардон, мадамІ»… Запомни, Иван Степанович, спасти эту Аю невозможно, неподвластно ни одному человеку в мире. Из твоих слов ясно: у неё уже разрушен позвонок или позвонки, где проходит спинной мозг. А он управляет всем, от него идут нервы к рукам, ногам… Если метастазов нет, тогда ещё есть надежда, вовремя удаляют опухоль, в поражённое, изъеденное место вживляют защитную косточку, кусочек — защищать спинной мозг. Сам говоришь, тут метастазы, все изъедено, отправили её умирать. А ты, даже не позвонив, летишь ко мне, легкомысленно привозишь сюда, тянешь время, чтобы дождаться возвращения Бобо из Сирии… Думаешь, не раскусил я твоей игры? Чтоб удержать меня, впутываешь в рискованную рыбалку по ту сторону границы… Бобо прилетает, с утра пораньше телефонит повсюду, разыскивает меня, звонит на заставу.
— Это был не Бобо, — тихо сказал Стах.
— Как не Бобо? Кто же?
— Не знаю. Утром, когда мы с майором внизу, в районе, добывали продукты, я из конторы Промкооперации сам дозвонился ему, сказал: ты здесь.
— А что, любой человек может так вот, запросто, достать телефон погранзаставы, звонить из города или ещё откуда‑нибудь, скажем, из Москвы?
— Нет. Не любой. Никоим образом.
— Не нравится все это мне, Иван Степанович… Собственно говоря, куда мы движемся?
— К Исмаилу.
— Какому ещё Исмаилу?
— Тот, кого ты вылечил от высокого давления прошлый раз. Мой егерь. Забыл? А он тебя помнит. Спрашивал.
— И я вспомнил. Что? Опять заболел гипертонией?
— Все в порядке, Артур. Он теперь на другом участке заповедника, самом дальнем. Я думал, побудешь у него, я вернусь в город, а через день за тобой приедет Бобо, повезёт дальше…
— Понятно. Хорошо вы все это расписали. За моей спиной.
Артур смотрел вперёд, видел сквозь запылённое стекло дорогу, разбитый бетонный мостик через высохшее русло горной речки. Летом, вероятно, здесь бежал поток талой ледниковой воды, вон оттуда, с заснеженных вершин… Одновременно он увидел и себя, открывающего дверь квартиры, где впервые в жизни его никто не встретит. Раньше ждали отец и мама, потом одна мама, затем Анна…
Все так же, по касательной, они объехали окружённый глиняными дувалами кишлак. Здесь также царило запустение. Лишь на окраине, у железнодорожного полустанка какой‑то человек странно вращался вокруг покосившегося столба. Когда они проезжали мимо, увидели: это был в стельку пьяный сержант. Пытаясь удержаться на ногах, он хватался за столб, пока не свалился в придорожную пыль.
Стах круто повернул руль. Руслом высохшего потока машина поползла в горы.
— Что случилось?
— Едем к главному входу в заповедник. Другим путём. Более коротким, чем тогда. Устал?
— Да. Как ни странно.
В самом деле, отчего ему было уставать? Сидел в машине, его везли. Всё, что он видел, вроде бы не имело никакого отношения к тому, что осталось в Москве, осталось на чудовищно огромной равнине нового Домодедовского кладбища, окружённого сырыми берёзовыми рощами…
Чем выше взбиралась машина, тем меньше оставалось примет пребывания человека. Теперь путь шёл по дороге, зажатой меж скал. Из них кое–где торчали кустики да деревца с узловатыми корнями, вцепившимися в трещины. А потом путь повёл над пропастью. Ржавый, искорёженный «КАМАЗ» валялся внизу, в русле той самой речки. Две могилы, означенные каменными пирамидками с прикреплёнными сверху рулевыми баранками красноречиво напоминали водителям о бренности жизни.
Дорога становилась все круче. Слева на пологом склоне росло одинокое дерево. Что‑то царственное было в мощном стволе, в густой кроне.
Стах остановил машину, поставил на ручной тормоз. Снял с крючка полевой бинокль на ремне, протянул Артуру.
— Последняя в этих местах арча. Ей тысячи лет. Видела Александра Македонского. Здесь он шёл со своей армией в Индию. До сих пор находят копья, монеты.
Артур открыл дверь, осторожно ступил на край пропасти, обошёл газик и приставил бинокль к глазам. Зеленое пятно на фоне серых безжизненных скал приблизилось. Стало видно, что дерево стоит в выемке, защищающей его от ветров.
Он повесил бинокль на шею, зашагал вверх по осыпи. Магнитное притяжение арчи было настолько сильным, что чем круче становился подъем, тем быстрей он поднимался, почти бежал, оскальзываясь на уходящих из‑под подошв камешках. Наконец спрыгнул в выемку, поднырнул под хвоистую крону, обнял корявый ствол. Потом повернулся, прижался к нему спиной. И тотчас по позвоночнику заструился ток. Дерево будто заждалось. Его целительная энергия наполняла всё тело… Артур ощутил вкус горного воздуха, увидел сквозь нависшие ветви голубое небо.
— Спасибо Тебе, Господи! Спасибо тебе, арча, — прошептал он.
…Показалось, кто‑то наблюдает за ним.
Далеко внизу Стах, откинув капот, ковырялся в моторе. Артур взял бинокль, стал оглядывать панораму хребта и увидел: напротив, за пропастью, на длинном горном карнизе недвижно, как скульптуры, стоят большие, поросшие шерстью бараны с огромными, загнутыми назад рогами. У их ног беззаботно передвигались детёныши.
Не опуская бинокля, Артур шагнул из‑под кроны. Словно что‑то дёрнуло это стадо. Оно исчезло в секунду.
После перевала, отмеченного ещё одной пирамидой с шофёрской баранкой, они съехали совсем в другой мир. Окруженная горами котловина расширялась, переходила в неоглядную даль полупустыни. И здесь дороги не стало. Стах гнал машину по ему лишь ведомым ориентирам — кустику саксаула, выступающему из почвы солонцу, гнал, пока впереди они не увидели скопление людей и животных — целый табор. Но то были не цыгане.
— Иван! Иван! — с криками наперерез машине кинулись белозубые, чумазые ребятишки.
— Кочевое племя. Между прочим, потомки воинов Александра Македонского, — сказал Стах, заглушая двигатель. — Здесь этот Саша бросил своих раненых и больных. Чтоб на задерживали.
Он вышел из машины, зашагал к костру у колодца, где в больших чанах что‑то дымилось. Высокие, светловолосые мужчины окружили его. Женщины сидели на корточках вокруг костра. Верблюды и ишаки паслись чуть поодаль, выщипывали чахлую травку.
Артура тянуло тоже выйти из машины, захотелось поподробней разглядеть это племя, но он чувствовал: что‑то сокровенное связывает их со Стахом.
Через минуту старая женщина, вся в цветных бусах, подошла к машине, протянула расписную миску, полную все того же чала — кефира из верблюжьего молока, почтительно произнесла какую‑то фразу. Стояла, ждала пока он напьётся. Потом взяла миску, чуть поклонилась, пошла назад. Навстречу уже шагал Стах. Он приостановился, нагнулся к ней, указывая на Артура. Женщина с удивлением обернулась.
— Что ты ей сказал? — спросил Артур, когда, взметнув пыль, они поехали дальше.
— То, что ты из Москвы. Всего–навсего. Для них как луна. Другая планета.
— Они для меня тоже. С ума сойти! — Артур оглянулся, но в заднем окошке газика ничего не было видно, одна пыль. — Пыль веков, — пробормотал он.
— Что? — спросил Стах.
Артур не ответил. Он сидел, закрыв глаза, пытаясь увидеть внутренним зрением эту же местность в те времена, когда здесь двигались колонны Александра Македонского. Он знал, это возможно, если дать подсознанию такую цель, а потом отключиться, не думать. «Не думать» — в этом состояла самая большая трудность. И только перед внутренним взором начали проступать из синего тумана густые леса — это была арча! — машину тряхнуло, она встала.
