Владимир Файнберг - Здесь и теперь
— Ужас какой вы говорите! — вскочила с пола молодая, рыжеволосая женщина. — У меня двое детей!
— То, что я говорю, есть в каждой газете, об этом трубят по радио. Имеющий уши да слышит.
— И когда же вы предполагаете? — раздался чей‑то оробевший голос.
— В домах, чьи фундаменты сейчас закладываются, люди уже не успеют поселиться. — Игнатьич встал из‑за столика, опережая шквал вопросов. — И это будет тот самый Страшный суд, о котором двадцать веков предупреждает Евангелие. Мало кто внял предупреждению… Кто крестился и покаялся. Эти, называемые «святой остаток», спасутся. За ними уже идёт из Космоса ковчег спасения.
— Какой ещё ковчег? — громко перебил раздражённый голос бородача. — Летающая тарелка, что ли?
— Избави Бог! Ближайшие сподвижники Христа прибудут именно на ковчеге спасения, который учёные по незнанию своему назвали астероидом Эрос, что значит Любовь. Ковчег причалит к Земле и заберёт праведников.
— И вас тоже? — уже с нескрываемой издёвкой выкрикнул бородач.
— Нет. Я буду убит на одной из центральных улиц Москвы вместе с ещё одним человеком.
— Откуда вы все это знаете?! — раздался истерический возглас.
— Не все я вам могу сказать, — тихо ответил Игнатьич и сел. — А что касается так называемых «летающих тарелок», или, как их у нас называют, НЛО, то двадцать веков назад в Евангелии прямо сказано: перед самым концом света дьявол будет отвлекать души людские всякого рода знамениями и «чудесами». Бойтесь их. Всё, что отвлекает людей от крещения и покаяния, — от дьявола. Вот вам единственный тест, единственный критерий. И — торопитесь. Настали последние времена.
И тут я не выдержал. У меня успело накопиться много вопросов к этому человеку. Задавать их здесь, при всех, было неудобно. Но один вопрос, как мне казалось, в корне подрубающий всю эту систему представлений, я все‑таки задал.
— Если вы правы, — сказал я, — то сейчас же все торгаши, спекулянты, вся человеческая сволочь ринется в церкви спасать свои шкуры. То есть души. Будут давать взятки, чтобы первыми креститься, расталкивать всех локтями. Вот эту женщину с её двумя детьми затопчут… Это вам нужно? Это угодно вашему Богу?
Все обернулись ко мне с надеждой. Да и сам Игнатьич смотрел, как ни странно, вроде бы одобрительно.
— Милый человек, — ответил он, вздохнув, — сказано ведь: креститься и покаяться. Покаяться. А тот, кто из глубины сердца своего покаялся, уже никогда не полезет вперёд брата или сестры своей. И уже не назовёт пусть заблудших, пусть грешных людей «человеческой сволочью».
Меня прожёг стыд. Я никогда не знал такого, почти физического чувства, когда стыд прожигает.
Вскоре Наденька предложила устроить перерыв. Часть народа немедленно окружила Игнатьича, часть вытеснилась курить на лестничную клетку, а часть, как‑то скрывая лица, торопливо оделась и ушла.
— Сердитесь, что я вас сюда привела? — мимоходом спросила Наденька.
— Нет.
— Знаете, Игнатьич уже несколько лет без работы, ездит по городам, ютится. Мы решили сейчас собрать, кто сколько даст.
— Конечно, конечно. — Я отдал ей пять рублей. — Хотелось бы с ним отдельно поговорить, вдвоем…
— А вы приезжайте ко мне в субботу на Чистые пруды, часов в восемь вечера.
— Хорошо.
Наденька побежала собирать деньги у курильщиков, а я вышел на кухню, где хозяйка–бухгалтерша раздавала всем желающим чай. Тут же в ногах взрослых вертелся мальчонка лет трёх, видимо внук хозяйки.
— Да он обыкновенный сумасшедший, — втолковывал бородач двум смертельно испуганным женщинам, — сумасшедший, и всё. А мы сидим, слушаем эту ахинею.
Тем не менее, когда перерыв кончился, бородач занял своё место в заметно опустевшей комнате.
Проповедник все так же внимательно оглядывал оставшихся. И тут в раскрытую дверь вбежал внучок хозяйки.
— А ты — сумасшедший! — радостно воскликнул он, указывая пальцем на Игнатьича.
Тот с беспомощной улыбкой смотрел на него, потом поднял руку, издали перекрестил…
Видимо, чтобы разрядить тяжкую паузу, Наденька спросила:
— А как вы относитесь к теории астронома Козырева о том, что время имеет вектор?
— Не теория — практика, — начал отвечать Игнатьич.
Но я уже не мог, да и не хотел вникать в эту проблему.
Спрашивали об индийских йогах, книгах Леви, опять о тарелках. А я все стоял у притолоки и думал даже не о приблизившемся конце света, а о самом Игнатьиче. Сумасшедший не сумасшедший, что толкнуло его выйти к людям с такими идеями, с такой убеждённостью в своей правде? Чем‑то он отличался от Н. Н., хотя то, что было сказано об астероиде Эросе, жутковато совпадало.
Теперь, когда я ехал из заводского клуба к Наденьке на Чистые пруды, эти мысли вновь всплыли, вытесняя Игорька с его песенкой о весёлом ветре, звуки клубного оркестра, да и все, касающееся будущего фильма.
«Ну, а такие, как Игоряшка, дети малые, в чём им каяться, они‑то за что должны гореть в этом астрале, в этом Страшном суде», — думал я, выглядывая номер Наденькиного дома сквозь снег и качающиеся ветви деревьев.
Открыв дверь, Наденька тут же сунула пятёрку, шепнула:
— Собрали тогда шестьдесят рублей, не взял ни копейки. Теперь целая проблема — раздавать обратно. Раздевайтесь и проходите со мной на кухню. Он пока разговаривает с Ниной — моей знакомой.
В маленькой кухне с пузырчатым от протечек потолком Наденька усадила меня на табурет, налила чашку кофе, поставила на стол тарелку с сухариками из чёрного хлеба.
— Извините, больше ничего нет. Картошку сыну скормила. Он спит.
— Наденька, возьмите эти же пять рублей, купите себе продуктов.
— Да не в этом дело, Артур. Ведь сейчас пост.
— Какой ещё пост?
— Рождественский. — Она улыбнулась моему незнанию.
— И давно вы крестились?
— Уже почти полгода. Как услышала Игнатьича.
— И сына крестили?
— И Костика.
— Сколько ему? Он сознательно на это пошёл?
— Вполне. Хотя Костику всего шесть.
Мне стало не по себе. Я смотрел на Наденьку, тщательно вытиравшую полотенцем стаканы, и думал: «Испугалась конца света? Ну, а сыну — шесть лет, и уже сознательно? Чушь какая‑то».
Словно прочитав мои мысли, Наденька с полотенцем в руках присела на другую табуретку и вдруг сказала, глядя в пространство:
— Когда мы крестились, от меня муж ушёл. Не смог понять…
— А что на это сказал Игнатьич?
— От него самого, с тех пор как стал проповедовать, отреклись жена, две дочери. Оставил им квартиру. Всё…
Наденька, с её поднятыми вверх пепельными волосами, худенькой фигуркой в чёрном платье, ничего, кроме жалости, не вызывала.
Скрипнула дверь.
— А вот и Нина, — промолвила Наденька. — Теперь ваша очередь.
Я встал. Навстречу мне с рукописью, заправленной в прозрачную пластиковую папку, шла эффектная, в браслетах и бусах женщина с чёрными локонами до плеч. Сколько я помнил, прошлый раз на встрече с Игнатьичем её не было.
— Пожалуйста, — она посторонилась в кухонных дверях, давая проход. — Ну и поле у вас!
Что она имела в виду, было неясно, во всяком случае, времени на размышления не оставалось, потому что я вошёл в комнату, где у стола вполоборота ко мне сидел Игнатьич. Справа в углу перед уходящими к потолку иконами мерцала лампадка.
— Здравствуйте. Меня зовут Артур Крамер.
— А я — русский Иван, Ваня, — Игнатьич улыбнулся, — зато, в отличие от многих, помнящий своё родство.
— В каком смысле? — насторожился я.
— Иван — значит Иоанн. Ведь это чисто еврейское имя, из Библии. Был такой — Иоанн Креститель… Ваня…
— Иван Игнатьевич, у меня к вам несколько вопросов. Разрешите задать?
Игнатьич кивнул.
Я вкратце рассказал о недавнем знакомстве с Н. Н., не раскрывая имени и фамилии, о всём комплексе в высшей степени странных идей, с которыми впервые в жизни столкнулся, о том, что тот тоже предупреждал: надо готовиться.
— Нет. Видимо, с этим человеком я не знаком, хотя наверняка у нас общий Учитель.
— Вы имеете в виду Иисуса Христа?
— Прежде всего. И других учителей, уже на этом, земном плане.
— Понятно, — сказал я, хотя далеко не все мне было понятно. — Ну, хорошо. Предположим, будет Страшный суд, надо готовиться. Но вот дети — безгрешные, маленькие, пусть некрещёные. Они‑то за что должны пострадать?
— Библия чётко отвечает на ваш вопрос: за грехи отцов. До седьмого колена.
— Но это жестоко!
— Среди всех существ Космоса лишь человеку дана свобода воли, поэтому так велика его ответственность за свои поступки, — строго ответил Игнатьич. — Каждой мыслью, каждым делом человек всякий раз выбирает между Богом и дьяволом.
— Ну, тогда, наверное, всем гибнуть в аду.
— Милый человек, — Игнатьич вдруг пригнулся ко мне, жарко зашептал: — увидите, Бог всех простит, ну, почти всех. Он же — Любовь. И вы тоже прощайте всех во всём, и от вас пойдёт добро, ладно?
