Карлос Кастанеда - Рассказы о силе (Истории силы)
— До свидания, дон Хенаро, — крикнул я. — Я уезжаю. — Он помахал мне в ответ. Дон Хуан проводил меня к машине. — А у тебя тоже есть дубль, дон Хуан?
— Конечно! — воскликнул он.
И тут мне пришла в голову одна весьма пугающая мысль. Я хотел было отмахнуться от нее и побыстрее уехать, но что-то изнутри так и подмывало задать вопрос. За много лет нашего знакомства для меня стало привычным, что всякий раз, когда я хотел видеть дона Хуана, мне достаточно было приехать в Сонору или в Центральную Мексику, и он всегда был там, ожидая меня. До сих пор я не придавал этому особого значения, принимая как само собой разумеющееся.
— Скажи мне, дон Хуан, — спросил я полушутя, — ты сам-то настоящий, или ты — твой дубль?
Он наклонился ко мне, улыбаясь.
— Мой дубль, — прошептал он.
Я подскочил как ужаленный и помчался к своей машине.
— Я просто пошутил, — крикнул мне вдогонку дон Хуан громовым голосом. — Ты не имеешь права уезжать ты должен мне еще пять дней!
Смеясь, они вприпрыжку бежали за моей машиной, пока я выруливал.
— Карлитос, вызывай меня в любое время! — закричал дон Хенаро.
2
СНОВИДЯЩИЙ И СНОВИДИМЫЙ
Я подъехал к дому дона Хуана рано утром. По дороге я переночевал в мотеле с таким расчетом, чтобы приехать до полудня.
Дон Хуан был где-то за домом и вышел ко мне, когда я его окликнул. Он тепло приветствовал меня и передал мне впечатление того, что рад меня видеть. Затем он сделал замечание, которое должно было заставить меня почувствовать себя легко, но произвело противоположное действие.
— Я услышал шум мотора, — сказал он с улыбкой. — И поэтому спрятался за домом, чтобы ты, чего доброго, не испугался, увидев меня на пороге.
Отметив мой мрачный вид и подавленность, дон Хуан сказал, что я напоминаю ему Элихио, который достаточно угрюм, чтобы быть хорошим магом, но слишком угрюм, чтобы стать человеком знания. Он добавил, что единственный способ противостоять разрушительному воздействию мира магов — это смеяться над ним.
Он не ошибся в оценке моего настроения. Я действительно нервничал и был испуган. Мы отправились побродить по пустыне, и мне понадобился не один час, чтобы развеяться.
Эта простая прогулка с ним вернула мне душевное равновесие лучше любых разговоров.
Мы гуляли долго и вернулись лишь к вечеру. Я основательно проголодался. После еды мы устроились на веранде. Небо было ясным. Послеполуденный свет принес мне чувство удовлетворения, и мне хотелось поговорить.
— Вот уже несколько месяцев я чувствую себя не в своей тарелке, — сказал я. — В том, что вы говорили и делали в мой последним приезд, было что-то действительно ужасающее.
Дон Хуан ничего не сказал. Он встал и несколько раз прошелся по веранде.
— Мне нужно поговорить об этом, — сказал я. — Я стал одержим этим и не могу не думать об этом постоянно.
— Ты боишься? — спросил он.
Я не боялся. Скорее, я был ошеломлен, перегружен тем, что увидел и услышал. Бреши в моем разуме были такими гигантскими, что я должен был или чинить их, или вообще отбросить свой проклятый рассудок. Мои замечания рассмешили его.
— Не выбрасывай пока свой разум, — сказал он. — Еще не время. Хотя это когда-нибудь и произойдет, но я не думаю, что сейчас именно тот случай.
— Нужно ли мне самому пытаться найти объяснение случившемуся?
— Конечно, — сказал он. — Это твой долг — успокоить ум. Воины выигрывают свои битвы не потому, что они бьются головами о стены, а потому, что берут их. Воины прыгают через стены. Они не разрушают их.
— Как же мне перепрыгнуть через эту? — спросил я.
— Прежде всего, я думаю, смертельно неправильно для тебя относиться к чему-либо так серьезно, — сказал он, садясь рядом со мной. — Есть три рода плохих привычек, которыми мы пользуемся вновь и вновь, сталкиваясь с необычными жизненными ситуациями. Во-первых, мы можем не придавать значения тому, что происходит или произошло, и чувствовать себя при этом так, словно ничего не случилось. Это — путь фанатика. Второе — мы можем все принимать за чистую монету, как если бы мы знали, что происходит. Это — путь набожного человека. И третье — мы можем сделаться одержимыми событием, потому что не можем ни пренебречь им, ни искренне принять. Это путь дурака. Не твой ли? Есть четвертый, правильный — путь воина. Воин действует так, как если бы никогда ничего не случалось, потому что он ни во что не верит. И, однако же, он все принимает за чистую монету. Он принимает, не принимая, и игнорирует, не игнорируя. Он никогда не чувствует себя знающим, и в то же время никогда не чувствует себя так, словно ничего не происходит. Он действует так, как будто он в полном контроле, даже если у него, может быть, сердце в пятки ушло. Если действуешь таким образом, то одержимость рассеивается.
Мы долгое время молчали. Слова дона Хуана были для меня подобны бальзаму.
— Могу ли я говорить о доне Хенаро и его дубле? — спросил я.
— Это зависит от того, что ты хочешь сказать о нем, — ответил он. — Ты собираешься индульгировать в своей одержимости?
— Я собираюсь индульгировать в объяснениях, — сказал я. — Я одержим этим потому, что не осмеливался приехать к тебе, а больше мне не с кем поговорить о своих затруднениях и сомнениях.
— Разве ты не говоришь со своими друзьями?
— Я-то говорю, но чем они могут мне помочь?
— Никогда не думал, что тебе нужна помощь. Ты должен культивировать чувство, что воин ни в чем не нуждается. Помощь в чем? У тебя есть все необходимое для этого экстравагантного путешествия, которым является твоя жизнь. Я пытался научить тебя тому, что реальным опытом является быть человеком, и что все, что имеет значение — это быть живым. Жизнь — это маленькая прогулка, которую мы предпринимаем сейчас, жизнь сама по себе достаточна, сама себя объясняет и заполняет.
Понимая это, воин живет соответственно. Поэтому можно без малейшей самонадеянности сказать, что опыт всех опытов — это быть воином.
Он выжидающе посмотрел на меня, но я медлил, тщательно подбирая слова.
— Если воин нуждается в утешении, — продолжал дон Хуан, — он просто выбирает любого человека и рассказывает ему о каждой детали своей обеспокоенности. В конечном счете, воин не ищет ни понимания, ни помощи. Говоря, он просто освобождается от своего же собственного давления. Но это при условии, что у воина есть склонность к разговору. Если у него нет такой склонности, то он не говорит ни с кем. Но ты живешь не совсем как воин, во всяком случае, пока что. И ловушки, которые ты встречаешь на своем пути, должны быть действительно монументальными. Я тебе сочувствую.
Казалось, он говорил серьезно. Судя по выражению участия в его глазах, это был он сам, а не его дубль. Он встал, погладил меня по голове и прошелся взад-вперед по веранде, поглядывая на чапараль вокруг дома. Его движения встревожили меня.
Чтобы расслабиться, я заговорил о своей дилемме. Я чувствовал, что мне уже абсолютно поздно притворяться невинным наблюдателем. Под его руководством я научился достигать удивительных состояний, таких как «остановка внутреннего диалога» и контролирование своих снов. Это были такие вещи, которые нельзя было подстроить или сбросить со счетов. Я следовал его советам, хотя и не всегда буквально, и частично преуспел в разрушении повседневных распорядков, принятии ответственности за свои поступки, стирании личной истории. И наконец я пришел к тому, что еще несколько лет назад приводило меня в ужас. Отныне я мог оставаться в одиночестве без нарушения физического или эмоционального комфорта. Пожалуй, это было моим самым впечатляющим достижением. С точки зрения моего прежнего «я», долго находиться в одиночестве и «не сойти с ума» было немыслимым. Я остро чувствовал изменения, которые происходили в моей жизни и в моем взгляде[2] на мир. И так же я сознавал, что моя реакция на откровения дона Хуана и дона Хенаро о дубле была несколько преувеличенной и неадекватной.
— Что со мной не так, дон Хуан? — спросил я.
— Ты индульгируешь, — бросил он. — Ты чувствуешь, что индульгировать в сомнениях и размышлениях — это признак чувствительного человека. Но суть тут в том, что ты очень далек от того, чтобы быть чувствительным. Поэтому, зачем же притворяться? Однажды я говорил тебе, что воин в смирении принимает себя таким, каков он есть.
— Ты так говоришь, словно я намеренно обманываю самого себя, — сказал я.
— Мы обманываем самих себя намеренно, — сказал он. — Все мы осознаем свои действия, но наш маленький ум превращает себя в монстра, каковым он себя воображает. Однако, он слишком мал для такой большой формы.
Я объяснил ему, что моя дилемма, пожалуй, еще более сложна, чем ему кажется. Я сказал, что до тех пор, пока он и дон Хенаро были для меня людьми, подобными мне, их высший контроль делал их образцом для моего собственного поведения. Но если они являются людьми, совершенно отличными от меня по своей сути, то я не могу больше воспринимать их как пример, а только как нечто чуждое и странное, стремиться к чему невозможно при всем желании.
