Феодор Студит - Преподобный Феодор Студит. Книга 3. Письма. Творения гимнографические. Эпиграммы. Слова
Когда же с возрастом он очень талантливо и трудолюбиво освоил вводные науки, надлежало ему наконец овладеть и грамматикой настолько, чтобы правильно писать. И ее он также усвоил, став самым толковым скорописцем благодаря природной хваткости, благодаря которой обыкновенно многие достигают в подобном деле особенных успехов. Затем, вскоре обнаружив для многих опытность своего обращения ко Христу, вызывал он всеобщее удивление; ежедневно возделываемый подле общего руководителя[2059] плугом заповедей на поле души, он стал приносить разнообразные плоды добродетели. Вступая прежде всех сверстников во святой храм Божий, где они размещались[2060], и выходя последним, приклоняя со вниманием слух к рассказам святых отцов и постоянно читая их жития, стал он в конце концов просвещаться, восходя к познанию наилучшего. Ибо как причина [роста] растения – полив, а для поддержания огня – обилие дров, так основанием для подчиненных в каком ни возьми отношении оказывается попечение управляющих.
Так, превратившись из безбородого [отрока] в мужа и достигнув окончания несовершенного возраста, он, стремясь побороть помышление плоти, выступающее против закона духа, облекся одеянием спасения, будучи пострижен собственноручно блаженным отцом нашим исповедником Феодором и украсившись таким образом ангельским ликом монахов.
Ибо надлежало, чтобы они вдвоем совершили многое ради более полного уподобления пречистому Христу Богу нашему и чтобы подле этого удивительного борца родился бы словно другой Тимофей подле Павла, дабы и через них, как и через тех, таким же образом распространялось наше Благовествование. Ведь сей всеблаженный отец предал всего себя воле Феодора, будучи как бы неким человеком без воли, предоставившим всё ему и далеко отстранившимся от собственных желаний. Не только по отношению к нему, но и к окружающим, малым и великим, являл он такую же сговорчивость и послушание: казалось, он сделал себя для всех в страхе Божием как бы бездушной статуей. Он жил, не совершая ничего из [дел] кичливости и зависти, гнева, ярости и ненависти, так что даже подвизавшиеся вместе с ним [Col. 873] поражались тому, что он делал явно, предоставляя им великие свидетельства о себе как человеке смиренном.
Ведь вожделение благочестия не дает насытиться душе, охваченной рвением: добавляя огонь к огню и томление к томлению, разжигает оно возлюбившего и делает его неподатливым ни на что [дурное]. Кто больше него возлюбил добродетель, обретя превосходным разумом обогащающее смирение и высотой смирения – простоту разума? Кто воспитал чувства настолько хорошо, что приготовил их любомудрствовать о сверхчувственном более, чем о чувственном? Кто, впрягши, как я думаю, наилучшим образом разумение с мужеством, уготовил себе мчаться, если выразиться словами поэта, «на лидийской колеснице»?[2061] Как разумный эконом или как верный раб, он разделял в благочестии пользу двояко, как для плоти, так и для духа.
Качество воздержания, трезвость бдения, высшую степень молитвы, просвещение слез – кто прошел хотя бы через одно из этого так, как он через всё? Из первого он приобрел целомудрие, из второго – созерцание, из третьего – сокрушение, из четвертого – освящение непорочностью. Потому он, как Соломон, смеху сказал «погрешение» (см. Еккл. 2:2), а прочие радости тела назвал скорбью, не наслаждаясь ни одним из мнимых удовольствий века сего. Ибо, посредством бесстрастия крепко навесив страх Божий, как замки, на трехчастную душу, он не позволял страстным порывам похитить при посредстве чувств богатство духа. Потому был он совершенно непреклонен, устремляясь лишь к поистине желанному. И не было, чтобы сказать вкратце, вовсе ничего, в чем он, как сказал некий мудрец, не превзошел бы всех.
О! Что же должно было произойти с таковым, кто даже в природе достиг превосходства над ней, с человеком, считавшимся образцом в нашем поколении? Возвыситься до еще большего совершенства и быть поставленным на подсвечнике (ср. Мф. 5:15), достигнув в качестве награды за труды великой высоты, сиречь священства. И был он выдвинут по достоинству, а не так, как некоторые, – захватом или подкупом дарами, но лишь по указу отеческой заповеди и увещанию всей братии. Ведь для такого послушания достаточно было ему всеобщего уважения, чтобы пойти даже на то, что свыше сил. Ибо любящий послушание никогда не [Col. 876] подозревает опасности, во всем предоставляя решать за себя наставнику.
Но кто расскажет с точностью об усердии его в священстве? Великий Павел заранее описал его в рассказе о Первосвященнике Великом, прошедшем небеса (Евр. 4:14), Каковому подражал он, насколько способен был по человеческой природе. И это неудивительно, так как он соделался богом по усыновлению и по благодати – сыном Всевышнего[2062].
Что же касается практического общения и обращения, никогда не отставал он от братьев в делах общины, но трудился руками, прекрасно выписывая книги связным почерком[2063], как никто другой, быстротой рук превосходя, думаю, скорость ног знаменитого Асаила (2 Цар. 2:18). Свидетелями являются его книги и его творения.
Таким, прекрасно цветущим благодаря дарам Духа, и застал его Тит, родной брат его по плоти, бесприютно скитавшийся после захвата их родины и пленения там их родителей[2064] и рассказавший со многими слезами о трагедии по образу многострадального Бога[2065], резне, произведенной дикими свиньями, безбожными исмаилитами. Свершилось наконец предвиденное в древности прозорливыми очами пророка Софонии, сказавшего: Горе жителям приморской страны, народу Критскому! Слово Господне на вас! И уничтожу вас из жилища… И будет Крит пастушьей овчарней и загоном для скота (ср. Соф. 2:5–6). Ибо сверкает меч над тучами испытаний, и лук наказания натягивается против нас многократно, предлагая отвращение от греха. Когда же мы, не исправившись, становимся еще хуже, то эти орудия, посылаемые из человеколюбия, совершают над нами ужасную казнь в благодеяние. Ибо чаша Господня полна смешения вина несмешанного (ср. Пс. 74:9) [Col. 877].
Впоследствии великий муж пришелся своему брату настолько по душе, что тот, благорассудив постричься, приготовился вместе с ним совершать [духовный] забег, сим деянием прославив родного брата.
И вот общий наш отец и служитель Христов Николай имел молчаливым себе утешением собственную жизнь; имел он и брата как некое точное отражение собственных достижений; все же они имели как некое солнце, сверкающее среди всех посылаемыми лучами добродетелей, богоданное существо и душеполезного устроителя пира – великого Феодора. И было это поистине училище добродетели, некий новый рай, изобилующий разнообразными цветами. Кроме них был еще Иосиф, кровный [брат] премудрого отца нашего, впоследствии ставший архиепископом великой Фессалоники[2066]; а также Тимофей, Афанасий и Навкратий и другие многие, которых за множеством я пропускаю, пребывали на этом земном небе. Ибо кого соединяет образ жизни, тех сближает и место; а кого образ жизни разлучает, тех и место разделяет. Ибо место прославляется образом жизни, а образ жизни в ответ прославляется, будучи любим за место. Часто же отлучка из привычных мест, а равно и разлучение с товарищами создает большое небрежение к добродетели.
Но когда так хорошо вился виноградник Господа Саваофа (Ис. 5:7) и отягощался плодами, скрывая собственной тенью горы и возвышенности светских пристрастий (я имею в виду страстность движений ума) и как некие побеги рассылая до краев мира разнообразные и различные добродетели, в то время как Церковь Христова возвеличивалась во всяком сане и чине, а вера укреплялась в ясности православных догматов, – внезапно как бы некая туча с востока, непредвиденно и неожиданно явившись, всё наполнила мраком: это был некий Лев, отпрыск земли армянской, муж поистине губительный и лукавейший, понаслышке, а не по правде знающий о таинстве благочестия, очевидный для всех новоявленный сатана и по сути, и по имени[2067]. Еще недавно Михаил[2068], благочестиво державший скипетр царства, когда гунны уже грабили страну со стороны Лива[2069], назначает этого губителя первым стратигом и отправляет вместе со многими другими на битву с упомянутым народом. Сей звероименный, согласно своему прозванию, движимый собственным намерением и скрывающий затаенное в сердце, разделявший ересь отца Константина Копронима, также по имени Лев, самого [Копронима] и его сына Львенка[2070], [Col. 879] восстает, проклятый, против благодетеля Бога Вседержителя и Его царства.
И вот, подкупив подчиненные ему воинские фаланги многими подарками, он, безумный, заняв область Фракии за стенами Города[2071], нечестиво провозглашается государем на беду благочестивых христиан и вступает в царский дворец, открыто прославляемый как иконоборческий император. Пробыв некоторое время в молчании, да и то с коварством, чтобы надежно обеспечить себе дворец, он чуть ли не к небу отверзает свои уста, изрыгая богохульство против Христа, Бога всяческих, говоря, что нельзя воздвигать священно запечатленные образы, поскольку таковые иконы суть идольские изображения[2072].
