Георгий Чистяков - Над строками Нового Завета
После этого читается Евангелие от Марка (16: 1–7). Секвенция написана в X веке. То ли монах по имени Випон, то ли знаменитый Ноткер Заика, библиотекарь из Сен-Галленского аббатства, а затем епископ города Льежа, был ее автором. Ноткер страшно заикался, с трудом говорил, но писал чудесные секвенции, сам сочинял к ним музыку. Рассказывают, что мелодию к одной из его секвенций ему подсказал шум мельничного колеса в Сен– Галлене – средневековые поэты умели слышать, как прославляет Бога голос самой природы, они хорошо понимали, что означают слова «благословите источники, моря и реки… Господа пойте и превозносите Его во веки» из Библейской песни трех отроков.
Земля, моря, созвездия
И всё, под небом сущее,
Зиждителя спасения
Встречает звоном песенным, —
так писал еще Амвросий Медиоланский.
Секвенция «Жертве пасхальной…» написана рифмованными стихами. Рифма, которую впервые применил на рубеже IV и V веков Седулий, вплоть до начала XI века встречалась редко; теперь же почти не сочиняются гимны без рифм, словно бы наполняющих стихи колокольным звоном:
Младенец ныне родился,
Иерусалим, возрадуйся…
Тексты этого времени, прежде всего гимны, написанные Бернардом Клервосским (1092–1153), отличает удивительная ясность, даже прозрачность (claritas или liquiditas); заключается она как в простоте языка и немногословии, так и в особенном свете, блеске, в сиянии, заставляющем вспомнить о готическом витраже, скажем, Шартрского собора или парижской Сент– Шапель:
Весть о пасхальной радости
Нам солнце шлет сиянием,
В лучах зари стоящего
Иисуса зрят апостолы.
На теле раны звездами
Сверкают; с удивлением
Об этом возвещают нам
Свидетели надежные.
Слова «свет» (lux и lumen), «сияние» (splendor), «блеск» (fulgor) встречаются здесь едва ли не в каждой строке. «Просвети меня, благой Иисусе, сиянием внутреннего света и изгони из обители моего сердца всякую темноту», – напишет в своем трактате «О подражании Христу» Фома Кемпийский (1379– 147I), монах из монастыря на горе святой Агнессы в Голландии. Стихи того времени, когда первыми витражами украшались средневековые храмы, действительно излучают «сияние внутреннего света»:
Язык не в силах рассказать,
Не в силах буква передать,
Что значит Господа принять
И с Иисусом пребывать.
Так пишет Бернард Клервосский. Как и византийские гимнографы, он называет Иисуса «сладчайшим» (О Jesu mi dulcissime). Особенно много общего у Бернарда с Симеоном Новым Богословом и с его «Гимнами божественной любви».
Однако в целом развитие церковной поэзии на Западе и на Востоке шло разными путями: доминантой греческой византийской гимнографии всегда было покаяние. Достаточно вспомнить канон Андрея Критского, канон покаянный «Ныне приступих аз грешный и обремененный…», канон из службы «по вся дни» «Егда приидеши, Боже…», канон умилительный, или Иисусу сладчайшему и др.
Никто же согреши, Иисусе мой,
яко же согреши аз окаянный,
но припадаю моляся,
Иисусе мой, спаси мя и жизни
Иисусе мой, наследие ми даруй, —
взывает византийский гимнограф, переосмысляя стих из пятидесятого псалма «Тебе единому согреших» (см., например, 3-й тропарь из 2-й песни Великого канона «Согреших паче всех человек, един согреших Тебе»). Что же касается Запада, то здесь гимнов о покаянии почти не писали, хотя, разумеется, испытывали не меньшую нужду в покаянных чувствах. Обычным текстом для молитвы кающегося служил и теперь служит здесь чин Семи Покаянных Псалмов (№№ 6, 31, 37, 50, 101, 129, 142 в традиционной нумерации Септуагинты или Вульгаты). Эти семь псалмов можно найти практически во всех молитвенниках, как средневековых, так и в изданных сравнительно недавно, в XX веке. Для молитвы их использовали все. Лучшим свидетельством того, сколь часто открывались эти страницы, служит состояние бумаги в старых бревиариях и молитвословах. Почти про себя, tacito murmuro, то есть «тихим шепотом» или, как говорит Иоанн из Сент-Арну, «не громче, чем жужжание пчелы» читали семь псалмов монахи и миряне, даже те, кто с трудом понимал по-латински. С покаянными псалмами на устах умирала мать святого Бернарда. Слабая до того, что звук ее голоса уже не был слышен, она шептала слова псалма. «Блаженны плачущие, ибо они утешатся», – говорится в Нагорной проповеди. «Чудесен тот час, – восклицает Фома Кемпийский, – когда Иисус призывает душу от слез к радости» (II, 8, 6). Думается, что латинская гимнография более всего связана с настроениями именно этого часа.
Фома Кемпийский (II, 8, 1–2, 4) писал: «Когда Иисус рядом, всё радует, когда же Иисуса рядом нет, всё плохо… Если же Иисус скажет хотя бы одно слово, чувствуется величайшее утешение. Разве не поднялась Мария Магдалина с места, где плакала, когда Марфа сказала ей: “Учитель здесь и зовет тебя”» (см. Ин 11: 28). Какой путь видит средневековый мистик для того, чтобы почувствовать, что Иисус рядом? Размышлять о его жизни. И верно: в словах средневекового гимна присутствие Иисуса ощущается в каждой строчке. Зачастую гимны, как, например, пасхальная песнь «О дочери и сыновья», составляются почти исключительно из цитат, почерпнутых в Евангелии. Приходится только удивляться, как автору удалось уложить эти цитаты в размер и зарифмовать. Полон цитат из Нового Завета и другой пасхальный гимн «Ныне день, когда Христос наш…», Иисус-отрок предстает перед нами в гимне «О свет, с небес блистающий», который был предназначен для пения на вечерне в день Святого Семейства, то есть в первое воскресенье после Епифании 6 января. Святой Бернард, учеником которого считал себя Фома Кемпийский, создает гимны, где многократно повторяется само имя Иисусово. Они напоминают об Иисусовой молитве, которой учили афонские и древнерусские монахи-молчальники, так называемые исихасты; вот один из гимнов Бернарда Клервосского:
О красота Иисусова,
Для слуха ты – как пение,
Для уст – как мед чудеснейший,
Для сердца – нектар ангельский.
Тот, кто лишь раз вкусил тебя,
И жаждет он, и алчет вновь,
Ему теперь желанен лишь Ты,
Иисус возлюбленный.
О Иисус сладчайший мой,
Души надежда плачущей,
К тебе – и слезы чистые,
И вопль из глубины ума.
Будь с нами вечно, Господи,
И светом просвещая всех,
Рассей туман в умах у нас,
Мир наполняя сладостью.
Мария Дева, как цветок
Дала благоуханнейший,
Тебя нам, Иисус, хвала,
И честь Тебе, и царствие.
Один из мистиков более позднего времени учит своего читателя «чувствовать и, как обонянием, так и вкусом, наслаждаться бесконечной приятностью и сладостностью божественного». Вот, пожалуй, последняя составляющая того мироощущения, которое воплотилось в средневековых латинских гимнах.
О семи псалмах
Перевод текста Семи Псалмов сделан с латинского текста Вульгаты, то есть с перевода, осуществленного в 390–404 годах блаженным Иеронимом. До него Библию переводили на латинский язык только с греческого, к тому же «слово за слово», на язык, далекий от литературного, весьма корявый и мало похожий на латынь Цицерона или Вергилия. В сущности, это были не переводы, а подстрочники. Иероним осуществил свой перевод на основе сопоставления двух текстов: древнееврейского и греческого «Септуагинты». Следуя по стопам своих предшественников, он остался верен принципу буквализма (позднее, в IX веке по этому пути пойдут и переводчики Библии на славянский язык Кирилл и Мефодий), но при этом сумел передать не только каждое слово оригинала, но и его красоту, красоту языка древнееврейской поэзии. Он писал: «Что сладкозвучнее Псалмов? Они, подобно нашему Флакку и греку Пиндару, то текут ямбом, то вещают алкеевым стихом, то величаво льются стихом сапфическим, то горделиво выступают полустопным. Что прекраснее Второзакония и песней Исайи? Что величественнее Соломона, что совершеннее Иова? Всё это в еврейском оригинале плавно льется гексаметром и пентаметром».
Взяв за основу текст латинского перевода Библии, мы стремились не только повторить его ритмический рисунок, но в целом смотреть на псалмы теми глазами, которыми видел их Иероним и его читатели, и таким образом представить именно тот чин Семи Покаянных Псалмов, что столетиями читался на латинском Западе.
Хотя текст Иеронима, как правило, точно повторяет греческий, в отличие от значительно менее выразительного текста Септуагинты, он удивительно красив и полон настоящей поэзией. Всякий внимательный читатель заметит здесь великолепные аллитерации: так, например, начало 50-го псалма (мы постарались передать это в переводе) полностью построено на многократном повторении звука «м». Подбор слов заставляет вспоминать то Вергилия, то Горация, то Ювенала. Свободный ритм, он сродни современному верлибру: музыкален и будто создан для чтения нараспев в средневековом храме. И в самом деле, латынь Иеронима еще античная, еще почти классическая, но в ней уже слышатся звуки средневековых гимнов.
