Николай Арсеньев - О Жизни Преизбыточествующей
Великие мистические созерцатели христианства (и не только христианства) ощущали и видели Бога, открывавшегося в красоте творения. Они поражены, захвачены и Его нежданной близостью и сиянием Его величия. Перед Яковым Беме распахнулись вдруг Ворота — «die Pforte» в иную, духовную жизнь, и вся тварь показалась ему обновленной и он увидел присутствие Бога в каждом стебле травы. Сходные переживания имел великий французский праведник 17–го века le frere Laurent de la Resurrection. Он был простой деревенский парень 18–ти лет, послушник монастыря на севере Франции, не очень, казалось, умный, простоватый, исполнявший черные работы на кухне монастыря. Раз он вышел на большую дорогу и увидел — был ноябрь — дерево, стоявшее без листьев. И вдруг представилось ему, что это дерево весною опять покроется листьями и цветом и что соки опять распространятся по всем его ветвям, и его внезапно охватило такое сознание величия и всемогущества Божья, что он был потрясен до глубины души. И с этой минуты он стал совершенно новым человеком, большой глубины духовной, пылающий любовью к Богу и людям. Бог открылся ему в голом дереве. И книги Ветхого Завета полны восторженных восхвалений величия и мудрости Божией, что раскрываются в творении. «Небеса проповедуют славу Божию и о делах рук Его вещает твердь» восклицает псалмопевец.
Особенно разительна для человека встреча с Богом, открывающаяся ему в ближнем — в акте любви и сострадания.
Когда мы всеми оставлены и находимся в великой нужде или горе и вдруг протягивается к нам братская рука и неожиданно согревает наше сердце внимательная и трогательная любовь, то не чувствуем ли мы себя внезапно до глубины умиленными и потрясенными любовью и разве не бывает, что мы остро ощущаем в этот момент, в этом акте любви, в этом внимательном и полном любви отношении к нам — присутствие Бога? Но еще яснее и сильнее, пожалуй, переживается это, когда мы сами являемся теми, через кого помощь оказывается нуждающимся. Мы часто сами чувствуем при этом, что мы тут не при чем, что мы — только передаточная инстанция, что мы даже не заслужили этого великого удовлетворения и счастья: что мы можем деятельным и решительным образом помочь тому, кому не было ниоткуда помощи. И особенно сильно поколениями христиан и теперь и в прежние времена (вспомните многочисленные средневековые рассказы и народные легенды на эту тему) ощущалось и ощущается при этом встреча с Богом: ближний на фоне Бога. «Я был голоден и вы дали Мне есть, я жаждал и вы напоили Меня, странником бездомным был — и вы приютили Меня, болен и в темнице — и: вы пришли ко Мне». И скажут праведники «Господи, когда мы видели Тебя алчущим, или жаждущим, или нагим или бездомным или в темнице и послужили Тебе? Тогда ответит им Царь: «Истинно говорю вам: потому что вы сделали сие одному из братьев Моих меньших, то Мне сделали» (Мф. 25). В этом — великая тайна любви: через любовь мы начинаем видеть огромное, неотъемлемое достоинство ближних наших: они на фоне Бога. Через них открывается нам Бог. Через них служа им в любви, мы встречаем и Бога. Этого самого живого и большого «доказательства» (или вернее самодоказательства или самооткровения Бога нам) даже нет в учебниках. Вспоминаются слова ап. Иоанна: «Как можешь ты любить Бога, Которого ты не видел, если не любишь брата, которого видишь?»
Повсюду со всех сторон Бог говорит душе и зовет ее и приближается к ней, если она слушает Бога и тянется к Нему и ищет Его. И в ответ на томленье по Нем, которое Он Сам же вложил в нас, Он открывается ей. Так говорят верующие в Бога.
В глазах христианского благовестил величайшая и исключительная по своему значению и решающая встреча с Богом имела место в истории, однажды, неповторимым и превозмогающим образом — в явлении в мире в воплощении Сына Божия. И это не благочестивое, субъективное переживание наше, это — факт, реальный и исторический. «О том что было от начала, что мы слышали, что мы видели, что мы рассматривали нашими глазами и что руки наши осязали — о Слове Жизни: ибо Жизнь явилась и мы видели, и свидетельствуем и возвещаем вам эту Вечную Жизнь, которая была у Отца и теперь открылась нам». Это есть центр истории, и человечества и всего мира. «Мы видели… славу Его». Бог раскрылся, «встретился» с нами в Сыне Своем, как превозмогающая Любовь. «И мы видели и свидетельствуем, что Отец послал Сына Спасителем миру».
3Центральная тема творчества Достоевского — проблема бытия Бога. «Я вложил в свой роман, пишет он про «Братьев Карамазовых» Майкову, то, что мучило меня всю мою жизнь: вопрос о бытии Бога». «Бог мучил меня всю жизнь» говорит у него «атеист» Кириллов, одно из самых характерных для него лиц, среди героев его произведений. Миросозерцание Достоевского сводится к этой основной дилемме: с Богом или без Бога. И происходит на страницах его романов как бы страстная тяжба между верой в Бога и отрицанием веры. Ибо только свободно может человек придти к Богу, согласно Достоевскому. Пускай поэтому эта вера проходит даже через величайшие сомнения и муки душевные. «Моя осанна через горнило сомнений прошла», пишет он про себя.
Мы помним все эти выражения острого неверия, связанные иногда со страстным желанием веры или с глубоким, болезненным разочарованием в смысле жизни. Перед картиной Гольбейна «Снятие со креста» герои Достоевского остро переживают сознание бессмыслицы мира. Природа представляется им при взгляде на эту картину «в виде какого–то огромного и немого зверя или вернее в виде какой нибудь громадной машины новейшего устройства, которая бессмысленно захватила, раздробила и проглотила в себя, глухо и бесчувственно, великое и бесценное Существо — такое Существо, которое одно стоило всей природы и всех законов и всей земли, которая и создалась то может быть единственно для одного только появления этого Существа. Картиной этой как будто именно выражается это понятие о темной, наглой и бессмысленной — вечной силе, которой все подчинено» (Идиот). Такие же мысли вложил Достоевский в знаменитые, полные величайшего метафизического отчаяния слова Кириллова о трех крестах в «Бесах». Это — ужас перед бессмысленной пустотой мира, «le Silence de ces espaces infinis m’effraye» («молчание этих бесконечных пространств меня пугает») Паскаля. Мы знаем, что современные Достоевскому материалистические течения в науке и философии не могли окончательно повлиять на миросозерцание Достоевского. «Я неисправимый идеалист. Мое сердце жаждет святыни. Я не могу жить без неё», пишет он в своей Записной книжке. Вера в Бога живет и утверждается в нем, вопреки всем попыткам тогдашнего механически–материалистического толкования мира. И он знает, что это есть закон человеческой жизни. «Весь Закон бытия человеческого состоит в том, чтобы человек мог преклониться перед Безмерно Высшим. Если лишить людей этого Безмерно Высшего, то они не смогут жить и умрут от отчаяния».
Но другим, гораздо большим испытаниям и сомнениям подвержена его колеблющаяся вера — испытаниям и сомнениям, приходящим изнутри, вытекающим из нашего чувства справедливости, из нашего морального чувства. Перед лицом этого нашего морального чувства — самого ценного, что в нас есть, того, что единственно делает нас настоящей личностью — начинает колебаться вера, под действием нашего нравственного протеста. Связано это с вопросом о страдании.
Вопрос о страдании выношен, выстрадан Достоевским. Это не литература для него, не тема для философского рассуждения, это — самая ткань жизни. Он много видел страданий, сам много тяжелого вынес, видел и страдания невинных, особенно детей, и задумывался над ними. За что? Почему? Неужели Бог не может смилостивиться? Неужели мы милосерднее Бога? Ну, хорошо, мы согрешили, мы расплачиваемся за наши грехи (хотя нужно ли так жестоко расплачиваться?), но дети, невинные, доверчивые, неиспорченные, они то что? Отчего нужно, чтобы они расплачивались? Это, говорят, нужно для будущей гармонии? Тогда не надо мне этой будущей гармонии, говорит Иван, слишком дорого она приходится, не надо нам, не по карману. «Не Бога я отрицаю, но мира Его не принимаю». Это — бунт! «Билет на будущую гармонию почтительно возвращаю». Слишком дорого! Вот, во что заостряется протест Достоевского против страданий, против несправедливой бессмыслицы и жестокости страданий, особенно невинных страдальцев, маленьких детей. Это — протест против Бога, во имя нравственного чувства нашего, во имя сострадания нашего к людям. Вот — самый сильный аргумент против религиозной веры. «Во всей Европе не встречал я такой силы отрицания, какую я вложил в слова Ивана в «Братьях Карамазовых», заносит Достоевский в свою записную книжку. И это — не диалектическое упражнение, не ухищрения мысли — это выстрадано, это навязано опытом, внутренним и внешним. Оттого Иван — атеист (хотя и не полный атеист, колеблющийся атеист, жаждущий Бога). И выхода нет… кроме одного выхода. Если Бог — только мудрый правитель мира, распределяющий с вышины Своего недоступного величия страдание и радость людям, ведущий к какой–то далекой гармонии, но ценою ужасных, несправедливых в наших глазах, безмерных страданий, то такого мироустройства мы принять не можем, такой будущей гармонии мы принять не можем. И Алеша — выразитель здесь самого Достоевского —согласен в этом с братом Иваном. Но … есть но , решительное, решающее, радикальное, основоположное н о: если Бог Сам снизошел в глубину страдания нашего, и сделался нашим братом, нашим товарищем, нашим соучастником по страданию. Если Бог сошел к нам в эти глубины страдания нашего и разделяет их с нами — даже до глубины смерти, и разделил с нами всю мучительность смерти, тогда все меняется. Тогда страдания означают Его близость, освящено этим величайшим сокровищем — Его присутствием. Тогда есть смысл и в. мире и в страдании нашем, даже если мы его не понимаем: ибо Он с нами и близок к нам. Таким образом оправдание мира и руководство Божие миром дано для Достоевского в силе страданий Христовых, в близости к нам страждущего Сына Божия, в Кресте Христовом.
