Ян Добрачинский - ПИСЬМА НИКОДИМА. Евангелие глазами фарисея
— Вот Он и умер этой верной смертью, — поддакнул Иосиф.
— Но камня Он не отваливал! Вы Его положили в гроб, и вы Его потом оттуда забрали!
— Мы не делали этого.
— Иосиф! Никодим! Я пришел сюда с добрыми честными намерениями. Со словом примирения. Но я хочу еще раз предостеречь вас! Каиафа готов на все. Я знаю, что сегодня утром он побежал к равви Ионатану, с которым они вдруг нашли общий язык. Эти двое этого дела так не оставят. Я не хочу вас пугать, но если вы будете продолжать упираться, они найдут средства, чтобы заставить вас отдать тело.
— Не хочешь пугать, а пугаешь, — насмешливо сказал Иосиф.
— Я только предостерегаю… — Ионафан встал. Он еще раз попытался взять легкий дружеский тон. — Правда, соглашайтесь. В конце концов, не так уж важно, что вы сделали с телом. Речь идет о погребении, о том, чтобы вы вместе с Никодимом убедили всех в том, что в гробе лежит Галилеянин…
— А там никого не будет?
— Какое–нибудь тело всегда найдется.
— Об этом, разумеется, позаботятся сикарии?
— Иосиф, помни! Ни твои связи с римлянами, ни твои деньги…
— Знаю, можешь меня не предупреждать. Будь здоров, Ионафан. Передай от меня привет первосвященнику и вырази ему мое соболезнование по поводу порвавшейся завесы…
— Что за глупые выдумки! Одному левиту что–то приснилось, и он рассказывает всякий вздор, а толпа повторяет; чернь ведь падка на такие «страшные» истории…
— Но я слышал, что завеса действительно разодралась прямо в день приготовления к Пасхе…
— Нет, не разодралась!.. А впрочем… ты ведь знаешь, что у нас постоянно бывают землетрясения. На горе Мориа не раз появлялись расселины и трещины, в Храме падали предметы… Могла и завеса…
— Разумеется…
— Значит… Может, все же… Вы же разумные люди. Зачем бороться с Кайафой? Не знаю, слышали ли вы уже, что он потребовал исключить вас из Синедриона.
— Если бы даже вы меня и не исключали, я бы сам ушел! Синедрион перестал быть Синедрионом после этого приговора!
— И это твое последнее слово, Иосиф?
— Последнее.
— И твое тоже, Никодим?
— Иосиф ответил за меня.
— Что ж, после этого мне больше нечего добавить. Помните о мести Кайафы. От себя могу только посоветовать вам покинуть город… Он никогда вам этого не простит…
Проводив Ионафана до паланкина, я вернулся в зал. Иосиф ходил взад–вперед, сгорбившись, опустив голову и заложив руки за спину. Я рухнул на стул, на котором перед этим сидел Ионафан. Меня трясло, как в лихорадке, я мучился неуверенностью и беспокойством. Пошагав молча еще какое–то время, Иосиф, наконец, остановился передо мной и сказал:
— После этого разговора для меня стали совершенно очевидны две вещи. Во–первых, что их борьба с Учителем не закончилась и что они готовы продолжать ее дальше с Его «духом», а также с любым, кто в этого «духа» поверит… Во–вторых, если и могли быть какие–то подозрения, что это они спрятали тело, то сейчас они развеялись окончательно. Ионафан не лгал: он действительно не знает, где тело; как он нисколько не преувеличил и то, что Каиафа не остановится ни перед чем. Равно как и Ионафан. Впрочем, я их понимаю. Сейчас Учитель для них еще более опасен, чем был при жизни. Он стал символом, а символ бывает еще страшнее, чем живой человек. Так что теперь уж они будут вынуждены бороться до конца. Послушай, Никодим, Ионафан прав: тебе грозит опасность и будет грозить еще некоторое время… Потом страсти улягутся, но сейчас они могут подослать к тебе сикариев, могут напасть на тебя. Им известно, что ты был ночью у гробницы… Кстати, ты не говорил мне об этом. Что ты там делал?
— Мне казалось, что эта гробница зовет, — признался я.
— Это правда, она зовет, — подтвердил Иосиф. — Даже сейчас, когда она пуста. Надо будет туда пойти. Но я возвращаюсь к твоей безопасности. Я думаю то же, что посоветовал Ионафан: ты должен покинуть город. Ненадолго: на три–четыре дня. У тебя есть усадьба между Эммаусом и Лиддой; ты никогда теперь там не бываешь, так что никому не придет в голову искать тебя там. Возьми с собой молодого Клеопу, который голосовал против приговора. Они и ему захотят отомстить. Нужно будет им заняться… Он ведь тоже фарисей, так что тебе будет легче с ним общаться. Что ты об этом думаешь?
Я не люблю поспешных отъездов. Я не люблю неожиданно срываться с места, особенно в то время, когда каждая минута может принести что–нибудь новое. Но Иосиф прав. Правда, я бы предпочел, чтобы он отправился со мной. Он такой энергичный, а меня энергия и смелость покинули окончательно. Впрочем, у меня никогда и не было особенно много энергии. В тяжелые минуты рядом с Учителем должен был быть Иосиф! Кстати, Он неоднократно говорил мне, что хочет с Ним познакомиться, что ему «любопытно» Его учение, о котором я ему рассказывал. Но до этого почему–то так и не дошло. В основном это моя вина. Я не приложил никаких усилий, чтобы их встреча состоялась. Я всегда был занят только собой и своими делами. Мне казалось, что Учитель прочно вошел только в мою жизнь. Иосиф — мой друг, а я, в сущности, так мало его знаю. Я привык думать, что его в жизни по–настоящему интересует только торговля.
— А как же ты… — начал было я. — Я не оставлю тебя одного.
— Обо мне не беспокойся. Мне ничего не грозит. Поскольку я лажу с римлянами, никто не осмелится поднять на меня руку. А вот тебе надо отправляться прямо сейчас.
— Хорошо, — решился я после краткого раздумья. Мне было не по себе от того, что я ухожу, а он остается один на один с опасностью, — но ты…
— Мне ничего не грозит, — повторил он. — Это точно… — Он спокойно положил одну руку мне на плечо, а другой рукой поглаживал свою черную вьющуюся бороду.
Вдруг я осознал, скольким обязан этому человеку, который так мало заботился о выполнении предписаний. Многие годы он был, словно раскидистый дуб, о который я мог опереть чахлый куст моей жизни. Он проявил столько доброты и заботливости по отношению к Руфи. Он зарабатывал для меня золото в тот момент, когда я был не в состоянии думать о торговле. Как–то он сказал, что завещает мне все свое состояние. Он жил рядом со мной, а я, при том что я столько получал от него, попросту его не замечал… Но вдруг у меня открылись глаза. В остром порыве благодарности я протянул ему руку.
— Иосиф, — пробормотал я, и от волнения у меня пресекся голос, — ты и вправду мне друг…
Он пожал руку мне в ответ, но при этом покачал головой.
— Нет, ты ошибаешься, — проговорил он. — Мне кажется, что я еще только на полпути к настоящей дружбе. — Он потряс мою руку. — Иди и в целости и сохранности возвращайся. Тем временем мы оба обдумаем тайну исчезновения Его тела, а потом поделимся мыслями. Хорошо? — он улыбнулся и задумался. — Есть такие тайны, — продолжал он, — в которые для того, чтобы их познать, нужно броситься, как в воду, будучи уверенным, что она расступится перед тобой. Будь здоров, Никодим. Шолом алейхем. Тебе не кажется, что существуют вещи, которые сначала надо принять, а уже потом заняться их обдумыванием?
Мы двигались медленно, потому что неожиданно сделалось тепло, будто это и не был месяц нисан. Поначалу мы почти не разговаривали и шли задумавшись, пытаясь как–то переварить утренние события. Дорога на Эммаус спускается со склона скалистого плоскогорья, на котором расположены Хеврон и Иерусалим. Город стоит на последнем холме, за ним вдоль побережья тянется Саронская равнина, в это время уже покрытая буйной зеленью и пахнущая цветами.
Мы решили, что мы переночуем в Эммаусе, а утром тронемся дальше. Мы одолели почти половину пути, как вдруг Клеопа, до сих пор тащившийся с хмуро опущенной головой, фыркнул, как молодой конь, и заговорил кипящим от возбуждения голосом:
— Нет, нет, я не могу этого понять. Допустим, Он воскрес!.. Хоть это и невозможно. Бывало, что людей воскрешали именем Всевышнего, однако никто еще не восстал из гроба сам! Но допустим, что это произошло… В таком случае объясни мне, равви, какой смысл был во всем этом суде, в этой муке, в этой смерти?… Если человек способен Сам Себя воскресить, то почему Он умирает, как раб? Нет, я этого никогда не пойму. Может, ты, равви, сумеешь мне объяснить? Ты ведь, наверное, понимаешь больше. Ты знал Его…
— Я знал Его, — ответил я. — Но мне это вовсе не облегчает понимания всей этой истории. Он, правда, и при жизни иногда поступал так, словно стремился напугать Своих, возможно, для того, чтобы таким образом испытать их. Потом эти опасности исчезали, оказывались иллюзорными или Он побеждал их. Однако значительно чаще Он позволял жизни одерживать победу над Собой. Он обладал силой, однако никто не знал, когда Он захочет ее употребить. Чудо воскресения есть величайшее из чудес. Ты прав, Клеопа: если человек способен восстать из мертвых, то зачем ему тогда так страдать при жизни? Кроме того, чего стоит такое воскресение? когда Он воскрес и исчез? Его видели только Его Мать и та обращенная грешница… Если бы Его воскресение было знаком истинности Его учения, то тогда Его должны были бы увидеть и другие…
