Ян Добрачинский - ПИСЬМА НИКОДИМА. Евангелие глазами фарисея
— Люциан, — сказал я, — я обещаю тебе, что не дотронусь до печати. Позволь мне только помолиться здесь, у камня. Всего лишь одну минуту… И, пожалуйста, утихомирь своих товарищей. Я охотно дам им на вино… — Я поспешно вытащил из мешочка у пояса несколько монет и сунул их в руку десятника.
— Нам приказано не брать в рот ни капли, пока мы стережем гроб… — хитро ответил Люциан.
— Ну так вы потом… Возьми еще, — я дал еще несколько монет, — дай мне немного побыть тут одному…
Он стоял, покачиваясь, удивленный моей просьбой. Но серебро в конце концов перевесило все его сомнения. Неторопливым шагом он отошел к своим товарищам. Я слышал, как он что–то сказал им. В ответ послышался громкий взрыв хохота, потом наступила тишина.
Скала была жесткая, холодная и неприятно влажная. Мне казалось, что я нахожусь лицом к лицу с трупом. Я приложил к ней лоб, и у меня тотчас же заболела голова. Я провел ладонью по гладкому камню. Там, за ним, на узком каменном ложе лежал Тот, за Кем я внимательно следил в течение трех лет. Я ходил за Ним издали, так и не сумев решится на окончательный шаг. Мне не довелось испытать тех радостей, надежд и восторгов, коих успели вкусить Его ученики. Я пришел к Нему в минуту несчастья, сломленный страданием, возможно поэтому единственное, что мне довелось разделить с ними, был страх. Я подсознательно боялся минуты, когда эта удивительная сказка о Царстве, родившаяся из ничего, но постепенно вобравшая в себя все, перестанет быть сказкой. Я предчувствовал, что не всегда ей оставаться мелодичной галилейской песенкой. Его слова прорастают, подобно зернам. Каждый из нас был землей, в которую они упали, хорошей или плохой, плодородной или бесплодной. Какой землей был я? Мне хорошо запомнилась Его притча о земле, которую надо вскапывать и удобрять, о ростке, который надо поливать и беречь от засухи… Да, сами слова Его вовсе не были схожи с тем неуничтожимым живучим ростком, который вырастает сам по себе, и сколько ни руби ему ветки, сколько не вырывай — он все равно пустит новые побеги. Нет! Его слова вовсе не были сродни такому ростку, но только в определенный момент они вдруг стали прорастать. Не знаю, когда это произошло. Я спал, а они тянулись вверх, и их корни уже обвились вокруг дома. Я жил жизнью, которая казалась мне спокойной и безопасной; сейчас я стою на земле, сотрясаемой подземными толчками.
Я наблюдал за Ним со стороны… Я всего лишь несколько раз разговаривал с Ним. Я пришел просить Его, но не сумел даже выговорить своей просьбы. И Руфь умерла. Он не исцелил ее, хотя совершил столько невиданных чудес. Вместо этого Он оставил мне непонятные слова. Что же, собственно, означало: «Родиться заново?» Что означало: «Возьми Мой крест, а Я возьму твой?» Что означало: «Отдай Мне твои заботы?»
Однако так и непонятые эти слова продолжают расти во мне. Когда–то они казались мне посвящением в великую мистерию, но их магическая сила так и не проявилась. Они никого не сделали сверхчеловеком. А Сам Он… Порой мне кажется, что никто никогда не обладал более человеческой природой, чем Он. Греческая философия создала героев, которые ради идеалов добра, правды и красоты достигали вершин сверхчеловеческого отречения и приносили свою жизнь в жертву спокойно и с достоинством. Он тоже пожертвовал жизнь. Он мог бежать, мог спастись, и не чудом вовсе, а всего лишь скрываясь в те моменты, когда мы предостерегали Его. Он тоже пожертвовал жизнью, но как же непохоже на тех! Он не относился к числу стоиков, которые стремятся преодолеть в себе человеческую природу. Он жил и умер, сполна открытый всем человеческим слабостям. Греческие герои умирали красиво, а Он умер безобразно. Красота тех смертей — это красота картины, созданной рукой художника. Но кому же вздумается изобразить душераздирающий ужас Его смерти? Я обречен теперь до конца своих дней видеть перед собой Его тело, распятое на кресте. Так же, как передо моим внутренним взором навсегда останется Руфь, на руках поддерживающих ее женщин… Такое видение чревато тревогой, и это тревога все нарастает. Красота смерти греческого героя — красота законченная. Его смерть не была красивой, но она и не была концом. Пусть он умер, а Его свита, состоявшая из нескольких трусливых невежд, разбежится в самое ближайшее время, но только мы, те, которые слушали Его, не сможем забыть ни одного сказанного Им слова. Он учил, что все ничтожно в сравнении с милосердием. О чем бы Он ни говорил, это всегда оставалось сутью Его слов. Если бы Он был жив, кто знает, может быть, та истина, что милосердие превыше любого закона, и проложила бы себе путь. Он только об этом и говорил. Он за эту правду и умер. Он не уклонился от самой страшной из смертей, словно желая показать, что то самое милосердие есть и в позорной кончине на кресте… Ничего Он не доказал. Смерть Руфи была ужасна. Я попросту чувствую себя оскорбленным, что она так умерла. Но Его смерть была еще страшнее. Мне вовек не забыть зрелища Его кончины, как Он кричал на позорном столбе. А когда мы сняли Его с креста, облепленного кровью и потом, у нас уже не было времени хотя бы просто обмыть Его, как обмывают тело распоследнего нищего, прежде чем положить в гроб. Он умер отнюдь не смертью греческого мудреца с улыбкой на устах… Мы положили Его в гроб во всей нечистоте агонии и поспешно, словно стыдясь, завалили камнем. А потом пришли люди из Синедриона и приложили печать… Вот так и закончилась проповедь милосердия. Он умер ради истины, которая никакая не истина. Дочь Иаира воскресла. Лазарь воскрес… А Он умер и лежит, придавленный печатью священного Храма и сапогом римского легионера. Никто не воскресит Его, как Он не воскресил Руфь… Словно только Себя и ее Он сознательно обрек на смерть. Зачем? Чтобы именно их смерть подтвердила, что закон выше милосердия? И что Всевышний умеет карать, но не хочет миловать…
Я отошел от скалы. Тем временем мрак сгустился, а блеск месяца утратил прежнюю яркость. Я вернулся к костру. Несколько стражников играли в кости, остальные ходили туда–сюда, стараясь отогнать сон.
— Спасибо тебе, Люциан, — сказал я сотнику и вытряхнул из мешочка оставшиеся монеты прямо ему в руку. — Большое тебе спасибо. Если я тебе когда–нибудь понадоблюсь…
И я ушел. До меня еще долго доносились голоса солдат, ссорящихся из–за денег. Потом один из них начал распевать во все горло какую–то омерзительную песню. Ее похабные слова преследовали меня и тяжелым грузом давили мне на плечи. «И от этого Тебя не пощадили», — подумал я. Завтра вечером солдаты вернутся в казармы и будут издеваться над Царем Иудейским, который умер, как разбойник из пустыни. Они еще стерегли Его, чтобы Он не воскрес. Поскольку именно они стерегли гроб, Он и не мог воскреснуть. Презрение обратится в насмешку, и останется только насмешка. Нельзя глумиться над страданием. Только как спасти от глумления крест?
Я вернулся домой. Спать я не мог и потому сел писать тебе это письмо. Юстус, я переживаю ужасное состояние: как будто то, что уже однажды умерло во мне, теперь умирает снова… Я должен был бы радоваться, что я все–таки держался от них в стороне, что я не был Его учеником. Синедрион и Великий Совет, возможно, простят мне то, что я выступал в Его защиту. Я должен был бы радоваться… а я, напротив, испытываю отчаяние. Сдается мне, что они, которые следовали за Ним повсюду, которые верили в Него, несмотря на эту смерть, на всю ее горечь, все–таки сберегли в своих душах нечто, а я не сберег ничего! С Ним, как когда–то с Руфью, для меня умерло все. Словно я во второй раз потерял ее. Словно я снова пережил муку от того, что Всевышний не захотел уступить мне ее… А в то же время… Юстус! Это невозможно описать, но я чувствую, что на самом донышке моего отчаяния вершится какая–то перемена. Я так и слышу Его слова о том, чтобы родиться заново… Мне почему–то кажется, что эта ночь должна стать ночью моего второго рождения. Какая связь между этим рождением и Его смертью? Я ощущаю боль во всем теле, страшную, пронизывающую боль рожающей женщины или, может быть, неведомую взрослому человеку боль приходящего в мир ребенка. Напиши, что ты об этом думаешь. Увы, я знаю, что эта ночь кончится прежде, чем ты мне ответишь… Хоть мне и кажется, что она будет тянутся бесконечно, она уже подходит к концу: черное небо подернулось сероватой бледностью. Тихо. Но в этой звенящей тишине мне чудится звук шагов… Боль не проходит. Она разрастается. Если она еще немного продлится… то даже родившись заново, я тотчас же умру. Что есть смерть? Почему я не спросил об этом у Лазаря? Мне не хватает воздуха… Говорят, что когда человек умирает, то перед его глазами за одно мгновение проходит вся его жизнь, вот как передо мной сейчас: мои агады, Руфь, Его крест… Крест, который я должен был взять на себя, но не взял. Он умер, чтобы показать мне, что Он все готов для меня сделать. Не знаю, как это может быть, но Он умер за меня! Это был мой крест, к которому Его прибили! Мой крест! А где Его?… Что же я взял на себя? Ничего! Ничего! Ничего! Симон выхватил меч; Иуда, говорят, бросился к Кайафе и швырнул ему под ноги деньги, которые ему заплатили за предательство Учителя. А я? А что же я? Я не сделал даже этого! Я ничего не сделал! Я хотел быть только наблюдателем… Все свои страхи и заботы я приберег для себя… Я уже знаю, кто я! Бесплодная земля… Мне не родиться заново. Я не буду писать о Нем агад. Я умру прежде, чем наступит рассвет… Умру, презирая себя… Умру…
