Ян Добрачинский - ПИСЬМА НИКОДИМА. Евангелие глазами фарисея
Иосиф, разумеется, был прав. Для Него милосердие было выше любого Закона. Хотя, с другой стороны, какое теперь имеет значение, чему учил распятый Учитель? Впрочем, рассуждать было некогда: слуга вернулся и объявил, что прокуратор ждет нас. Миновав двор, мы поднялись по лестнице и вошли в атриум. В небольшом бассейне посередине бил фонтан, что немедленно оживило в моей памяти историю с похищением казны. В это мгновение с другой стороны появился Пилат, в белой тоге, с играющей на лице улыбкой. В ответ на наш поклон он приветственно поднял вверх свою огромную ручищу, на которой красовался всаднический перстень.
— Приветствую вас. — сказал он. — Что привело вас ко мне, почтенные учителя, да еще в такой день, как сегодня? Если я не ошибаюсь, это ваш самый большой Праздник, верно? Даже утром ваши старейшины не пожелали переступить порога моего дома… Будто я прокаженный.
В словах Пилата мне почудилась ядовитая усмешка, от чего мне сделалось не по себе. Впрочем, он и в самом деле старался быть любезным, указал нам кресла, сел сам. Сквозь паутину светло–рыжих волос просвечивал его лоснящийся от солнца череп. — Зловещий сумрак спустился сегодня на город, — произнес он. — Как будто дым после пожара…
Иосиф объяснил, зачем мы пришли.
— Неужели? — воскликнул он. — Уже умер? Не может быть! — В этом восклицании мне послышался огромный вздох облегчения, словно у него с сердца свалилась тяжесть. — Я должен послать солдата, чтобы он подтвердил это… Он ударил в маленький гонг и вызвал к себе сотника. Тот немедленно явился в доспехах и с копьем в руке. — Послушай, Лонгин, сбегай–ка быстро туда, на гору, и проверь, правда ли, что мне сказали учителя, будто Галилеянин уже умер.
Сотник вышел. Пилат встал и подошел к балюстраде террасы: с этой стороны из атриума открывался вид на город; над крышами домов виднелась Голгофа: чернеющий холм, а на вершине очертания крестов и стоящих у их подножия людей.
— Да, — бормотал Пилат, поглаживая свой гладко выбритый подбородок. — Уже умер? Умер… — Он вернулся в кресло и удобно в нем расположился. Потом обратился к нам: — Кажется, Он называл себя сыном Юпитера или как–то в этом роде? — Ответа Пилат не ждал, только вытер со лба мелкие капельки пота. — Устал я сегодня… — заявил он со страдальческим выражением. — С самого утра крики, шум, вонь. А зачем тебе понадобилось, Иосиф, Его тело? — вдруг заинтересовался он.
— Мы хотим похоронить Его, как положено. Этот Человек был великим Пророком. Я не считаю, что Он был виновен в том, за что Его осудили.
— Разумеется, Он не был виновен, — подтвердил Пилат. — Разумеется! Но что поделать? Не все там у вас такие рассудительные, как вы. Ваши священники, и фарисеи, да и толпа в один голос вопили: «Распни! Распни!» Если бы я им отказал — начались бы неприятности, стычки, настоящий бунт. Пришлось бы высылать солдат для восстановления порядка. Лучше пусть умрет один — как вы Его называете? Пророк? — чем потом придется убивать многих. Я вовсе не изверг, хоть я и слыхал, что иудеи считают меня извергом. Я стараюсь следовать принципу умеренности. Да разве до философии тут, когда вокруг одни безумцы? Одного сумасшедшего еще можно упрятать в темницу без окон без дверей, но что делать, если сходит с ума весь народ? Приходится его безумие терпеть. Ну и вывели же меня сегодня из терпения ваши соплеменники! Кайафу и Ионафана будто бешеная собака укусила: вздумали мне угрожать! Так я им показал! Что? Они этого долго не забудут! Вы, небось, слышали, как они тут раскричались: «Сотри это! Напиши то! напиши, что Он Сам велел называть Себя Царем…» Только я им не уступил. Пусть не воображают, что я их испугаюсь! Поделом им! Вы сами–то читали? «Царь Иудейский». — Пилат засмеялся. — Это все должны были прочесть. — Он потер руки. — И вообще этот ваш Синедрион вообразил, что я буду плясать под их дудку, как обезьяна на привязи. — Прокуратор издал злые гортанные звуки. — Пусть они выбросят это из головы. Можете им так и передать! Здесь я решаю и буду решать! Кесарь на Капри, а Пилат в Кесарии… — он прыснул смехом, довольный своим высказыванием; я тоже с облегчением улыбнулся, потому что меня уже начал беспокоить тон его монолога.
На пороге атриума стоял сотник.
— Ну и как там? — спросил Пилат.
— Все так и есть, игемон, как сказали иудейские учителя. Галилеянин мертв. Для верности я проткнул Его бок. Полилась кровь с водой.
— Значит, правда… — вполголоса сказал прокуратор. — Умер. — Он обратился к нам: — Говорят, при жизни Он делал чудеса, лечил, даже воскрешал. Кто–то рассказывал моей жене… Так обычно и бывает: эти чародеи показывают свои фокусы, а коснись дело их самих — кончают дни так же, как и любой из нас. Глуп этот мир и все в нем глупо кончается, а всех глупее тот, кто ищет в этом смысл! — Пилат подозвал слугу–сирийца: — Дай–ка мне папирус! — Прокуратор написал несколько слов, а слуга прибил печатью.
— Держите, — сказал Пилат. — Предъявите это и можете забирать тело Галилеянина…
Мы отвесили благодарственный поклон. Однако я был уверен, что дело этим не кончится. Меня удивляло, что Пилат не стал выставлять условий. Мы оба с Иосифом в кошельках за поясом припасли с собой золото, решив, что если этого окажется недостаточно, то мы выдадим Пилату долговую расписку.
— Сколько велишь заплатить за тело, досточтимый прокуратор? — спросил я.
На лице Пилата отразилась борьба. Он уже было собрался назвать цену, как вдруг что–то его остановило. В раздумье он прошелся по атриуму, приблизился к балюстраде террасы, тер свой выбритый подбородок. Солнце опускалось все ниже, садясь за холмами где–то в направлении Азота. Группа людей и крестов на Голгофе были освещены так ярко, что их очертания почти пропали, и торчащая скала казалась пустой.
— Ну, значит… давайте так… — начал он, не глядя на нас. Пилат походил на человека, вынужденного отказаться от отцовского наследства или чего–то не менее дорогого. — Давайте так… Или нет! Нет! — Он засопел, и его лицо, вопреки словам, которые он собирался произнести, исполнилось горечи и злости. — Нет! — еще раз повторил он. — Я дарю вам это тело. Возьмите его и похороните. Как следует похороните. Раз уж я вам его подарил, вы не должны скупиться на благовония и ароматные масла. Раз уж оно вам ничего не стоило. Только как положено похороните. Я делаю это, чтобы наказать тех… — Его лицо прояснилось. Словно желая от души насладиться своей неожиданной щедростью, он добавил: — Я дал–таки им по рукам! Что? Они никогда этого не забудут! Недурная шутка! Царь Иудейский!
Иосиф с письмом Пилата и нанятыми по дороге людьми отправился прямиком на Голгофу, а я зашел на базар, чтобы купить мирра и алоэ. Ларьки были уже закрыты, но я все же достучался в один из них и купил весьма значительное количество благовоний. Их взялись донести двое мальчишек, и мы отправились. В глубине улиц уже запали тени, и только крыши продолжали блестеть на солнце. За Старыми воротами была ведущая в Лидду дорога, которая, подобно потоку, вилась вокруг Голгофы. Когда сегодня я уходил отсюда, склоны холма были усеяны людьми; сейчас там было пусто, и только на вершине копошилась небольшая группка людей. Сюда доносились их голоса и стук молотка. Я поспешил наверх по тропинке, вьющейся между чертополохов и опунций; за мной следовали мальчишки со своим грузом.
Когда я взошел на небольшую площадку, которую представляет собой вершина, тело уже сняли. Застывшее и вытянутое, оно лежало на длинном куске полотна, красновато–бурое от запекшейся крови и от света заходящего солнца. Неестественно растянутые руки сохраняли форму креста и сильно выступали за края савана. Голова, которая перед этим свисала на грудь, теперь была откинута назад, открывая лицо. Оно уже ничем не напоминало мягко улыбающегося Учителя, но не было на нем и покоя смерти. Губы застыли в судороге боли и отчаяния, и, казалось, продолжали исторгать страдальческий крик. От прежнего Учителя остался только Его рост. При жизни Он был на голову выше толпы, теперь Он казался еще больше — великаном, распростершим по всему холму свое тело.
Сбившаяся на краю вершины кучка людей окружила Его кольцом. В середине Мать, склонившаяся над Сыном. С открытым лицом, полусидя, она держала на коленях голову Умершего. На Ее лице, по–прежнему удивительно молодом и даже девическом, столь обманчиво похожем на лицо Учителя, — не было ничего, кроме безмерной боли. Она не плакала, не кричала, не взывала к Лежащему так, как обычно взывают к умершим. Черные глаза Мириам с неотступной настойчивостью всматривались в Его вспухшее лицо. Это безмолвное отчаяние было страшно. Пока я так смотрел на Нее, во мне росла уверенность, что если мука Этого Человека уже перестала жить в Нем, то она продолжает жить в Его Матери. Взгляд Женщины, со стороны кажущийся неподвижным, скользил от раны к ране, от одного кровоподтека к другому, изучал происхождение каждой язвы. Она словно шла за Сыном, принимая на Себя все то, что приняло на себя Его истерзанное тело.
