Ханс Бальтазар - Сердце мира
И вот, Он пришел к пределам их страны: как должен Он пересечь эту границу? На каком языке способны эти люди понять принесенную Им весть? Под какой маской должна эта весть укрыться, в каком переводе должна прозвучать, чтобы достичь их слуха?
Каким образом должен Он скрыть отблеск вечности на Своем лице, чтобы не испугать этих людей при встрече? Если же придется замаскироваться и выглядеть так же, как они, все будет еще сложнее. Как можно будет тогда отличить Его от них? Как смогут они понять, что Он совершенно иной? Как сможет Он, облеченный во плоть, требовать от них Божественной веры? Опасно это приключение и невозможна вся эта затея… Они несомненно будут раздражены. Они перепутают все и вся. Речи Его и рассказанные Им притчи будут восприниматься ими как некая новая мораль или план по усовершенствованию мира, Он же Сам — как некий религиозный учитель. А если Он распахнет Свой плащ, и на них упадет луч, исходящий из Его Сердца, они придут в ярость и, вскричав: «Богохульство!» — начнут поднимать с земли камни — до тех пор, пока Он вновь не укроется за маской. И в конце концов они изгонят его — изгонят во имя мирового порядка и страха Господня, изгонят как опасного скандалиста (ведь Он искушает народ!) и покажут тем самым пример всем последующим временам. Пусть будет человеком, как все, или — пусть остается Богом. Они перепутают все и вся. Они будут заискивать перед Ним, будут пытаться втянуть Его в свой круг, использовать Его в своей тяге к власти и совершенству, в своей борьбе за первые места. Там, где Он проявит благочестие, они проявят бесстыдство, а если Он попросит их о любви, о спасительной близости и теплоте, они отстранятся от Него и вытолкнут Его назад — в ад Его Божественного одиночества.
Но, тем не менее, Он хочет предпринять эту попытку. Он советуется со Своим Сердцем, которое поверяет Ему малые радости и горести человеческой повседневности. И вот — вы, люди, вы, странники, — остановитесь! Взгляните сюда и посмотрите это представление! Вечная Премудрость, исследующая Божественные глубины, рожденная пред утренней звездой, задумавшая все миры и пути их, все судьбы и дороги всех творений, — взгляните, как она начинает вдруг лепетать, как она бормочет, подобно какой-нибудь кормилице, как она рассказывает маленькие истории («настоящие» истории, которые, вполне возможно, действительно
когда-то произошли): «Жил некий человек, у которого было два сына…» И дети слушают, и хлопают в ладоши, и просят: еще какую-нибудь историю! «Был некогда один крестьянин, и раз пошел он на поле, чтобы сеять…» Еще сто подобных историй, и дети слушают их с раскрытым ртом и с широко распахнутыми глазами, находя все это потешным и забавным. Все человеческое может стать притчей; но сегодня, когда Премудрость стала переодетым Странником среди людей, все, что сотворила она некогда со своих надзвездных высот, превратилось в обычную скамью, на которую она должна подняться, чтобы голос ее был услышан.
Но Странник продолжает, и, чтобы сказки его были услышаны так, как нужно, привносит в них некий чужеродный призвук. Некий привкус, некий аромат Его отчизны. Некий ветер веет в них, ветер, что овевает все сущее, и этот ветер можно услышать, хотя никто не знает, откуда он приходит и куда удаляется. Что- то должно все же тронуть этих людей, заставить их вспомнить о чем-то давно позабытом. Невидимая стрела кротко и незаметно должна ранить их, должна попасть в безошибочно найденную точку. Через жалкий лепет человеческих слов должна проступать далекая музыка Рая, и пониманием должны наполниться паруса этих душ.
Но у них есть уши, и они не слышат. У них есть разум, но они неразумны. Все их чувства ограждены от реального мира. Не только слова Его, но и дела и поступки истолковать они не в силах. Лишь в пределах замкнутого своего круга они могут найти какое- то место для произошедшего, опустив его до доступного их пониманию. Новое понятно лишь тогда, когда оно лишь какая-то часть старого. Люди эти подобны скоту, что видит лишь траву, которую поедает, ибо только траву способно переварить их чрево. Владыка мира все еще держит их на привязи, набросив им покров на глаза. Если в пустыне Он раздает им хлеб, они тупо думают, что нашли, наконец, себе хозяина и плетутся за ним, как стадо горных коз, учуявших запах соли и пота. И Он должен скрываться, спасаться от них бегством, чтобы избавить себя от их жадности и похоти. Но вот проснулись пастыри этого стада и настороженно навострили
уши: они почуяли своего злейшего врага и не успокоятся, покуда Он не станет жертвой их ударов.
Нет, ни речи, ни дела ни к чему не приводят. Вначале нужно создать глаза, которые смогут Его видеть, приделать этим людям отсутствующие у них уши, способные слышать, дать неведомое им осязание, чтобы они могли ощутить Бога, новое обоняние, новое чувство вкуса — чтобы они могли вдыхать благоухание Бога и есть Его еду. Он должен дать им новый дух — новый в самих его основаниях. Но за все это придется заплатить высшую цену: Он должен взять на Себя их смерть и принять на Себя их отупевшие чувства, Он должен лишиться Своего Отца и небесного мира. Сердце Его разрешится от бремени через смерть и ад. Уничтожив себя, это Сердце станет бесформенным морем и позволит им пить из себя, предложит себя как любовный напиток, который нако- нец-то очарует слишком трезвое сердце человека.
Сердце Мира должно создать свой собственный мир. Глава Мира должен Сам создать Себе плоть. В мире издавна властвовал закон: любовь привлекает то, что прекрасно, то, что тянет к себе, то, что достойно нашей любви. Любое из достоинств возлюбленного способно воспламенить любовь и насытить ее. По мосту врожденных достоинств шествует человеческое влечение. И на этом долгом пути любовь умерла бы, если бы не питалась ответными дарами. Этого хочет природа, ибо Бог одарил Своих детей даром притягивать друг друга.
Но что общего у Бога с грехом? Что за притяжение способно на посредничество между тьмой и светом? Некогда Бог Своим Словом сотворил мир из ничего. Ныне Он должен еще раз породить мир Своей благодати: на сей раз из того, что меньше, чем ничто, — на сей раз из ненависти. Он должен ударом по скале заставить ее изливаться водою. Он Сам должен придумать то, что наделено достоинством достойно принять Его любовь, то, что способно не только любить, но и любить взаимно, то, что, встретившись с силою Слова, способно дать Ему ответ. У Бога нет никакого иного «Ты», в котором Он мог бы раствориться; в Своем одиночестве Он Сам порождает образ Своей взаимной любви. Он
впускает тьму в Свое пламя, Он позволяет стать Своей любовью миру, что не желает знать о Нем. И Невестой Его становится одиночество одной-единственной Плоти.
Это выглядит так, как будто бы солнце взошло над хаосом и принесло свет миру, состоящему лишь из пустыни, камня и льда — ни зверя, ни иного живого существа; ни леса, ни стебля, ни семени — никаких следов жизни, никакой возможности обнаружить ее. И всему этому миру смерти светит Свет Миру. Он светит и продолжает светить, день за днем излучая свои светоносные запасы. С невозмутимым спокойствием восходит и заходит солнце, расточая свою жизнь — и жизнь была свет людям, — пока однажды не случится чудо, и первый нежный росток не пробьется из-под земли, за ним второй, и двенадцатый, и семьдесят второй, пока из благословенной смерти первого семени не родится первый, пока еще тонкий плодородный слой, а за ним первый куст, отбрасывающий первую тень, пока не повеет живительный ветер, и не зазеленеют берега потоков, пока зеленые луга наконец не покроют весь земной простор, и не появится царственно человек, с благодарностью глядя на сияние породившего его материнского света.
Но кто этот свет? Кто отважился на этот тяжкий труд любви? Кто есть свет, просвещающий каждого человека, грядущего в мир? Это Сердце, подобное нашему сердцу, Сердце человеческое, что жаждет взаимной любви. Сердце, подобное всем остальным сердцам, полное несмысленности, непонятных надежд, полное своеволия. Сердце, способное зачахнуть, если оно нелюбимо. Кто в состоянии прожить всю свою жизнь, когда его окружают лишь враги? И даже если сердце, подобно Робинзону, выброшено на безлюдный остров, оно полно воспоминаниями юности, оно насыщает свое одиночество образами давно ушедшей в прошлое дружбы. Человеческое сердце не похоже на Бога; оно не замыкается в себе самом, у него есть свои потребности. Оно бьется, оно пульсирует, оно ищет; чтобы выжить самому, ему необходима чужая кровь. Сердце человеческое не всемогуще, подобно Богу, и оно не может творить единым словом. И сказал Бог: да будет!
И стало быть. Но что может сердце, если не найдет взаимной любви? Что ему делать, если мы не умеем любить?
Все оказалось намного сложнее, чем виделось с высоты небес. Оттуда любовь казалась чем-то, чему невозможно противостоять, и казалось, она заранее обречена на победу. Нужно только дать человеку испить из полной чаши, и вот — жаждущие уже стоят на коленях и молят дать им этого напитка. Они должны почувствовать близость спасения, они просто не могут иначе. С этой уверенностью Он пришел к ним. Теперь же, когда Он стоит, облеченный в грубую плоть, а в груди Его бьется состоящее из плоти Сердце — как чуждо все вокруг, насколько иначе, чем Он думал! Как скрадывают все эти облачения сияние небесного луча!
