Ханс Бальтазар - Сердце мира
вместился в разум Слуги; что предвечное и неизменное видение Отца доступно слепоте раздавленного червя; что совершенное «да», сказанное воле Отца, могло быть произнесено проклятым и до смерти замученным Агнцем; что вечное противостояние любви, соединяющее Отца и Сына в Их объятиях в Духе, превратится в противостояние Неба и ада, противостояние, которое заставит Сына стонать: «Жажду», а Дух превратит в неизмеримый, разделяющий и непреодолимый хаос; что Триединство в искривленном зеркале страдания предстанет как единство судьи и преступника; что вечная любовь способна натянуть на себя маску Божьего гнева; что бездна бытия может соскользнуть в бездну ничтожества.
Но даже эта тайна вмещается в пространство Сердца и может храниться в нем. В глубине его встречаются бытие и небытие. Ему одному известно, как сочинить загадку и как разгадать ее. Оно — это та точка, в которой скрещиваются своды собора. Любую бездну покрывает размах его любви. Любое возражение немеет перед словом его самоотвержения. Это единое сердце, в равной мере принадлежащее Божественной любви, ставшей любовью человеческой, и человеческой любви, ставшей любовью Бога. Это совершенное представление о триединой жизни в Боге и совершенное переживание единства, обретаемого перед лицом Бога. Противостояние и близость неотделимы здесь друг от друга. Слуга — это друг именно потому, что он слуга; друг — это слуга именно потому, что он друг. Здесь ничего не смешивается и ничего не исчезает, а упоение бесконечным не означает насилия над тем, что конечно. Формы и очертания здесь предельно точны и кристаллически прозрачны, а элементы, смешанные в хаосе греха, вновь отделяются друг от друга и очищаются через послушание и благоговение. Отрезвляюще опьянение этой любви и девственно брачное ложе Земли и Неба.
Все это потому, что искупителен не экстаз, искупительно послушание. Освобождает не свобода, освобождают путы. Слово Божье явилось в мир по принуждению любви. Оно пришло как Слуга Отца, как Атлас, державший на плечах своих небо. Тем, что было Им свершено, Оно примирило две враждебных друг другу
воли и, связав их между собою, развязало тот узел, что нельзя было развязать. Оно отважилось все подчинить требованиям Своего сердца и вознесло это сердце ввысь, к совершенно недостижимым вершинам. И по этому приказу достичь недостижимого сердце узнало своего Божественного Господина, узнало счастье и любовь, что сами по себе недостижимы, узнало и подчинилось приказу.
Сердце открылось миру. Приняло мир в себя. Стало Сердцем Мира. Отреклось от себя ради Сердца Мира. Безмолвные покои стали военной дорогой, вниз по которой движутся караваны благодати, а вверх поднимаются длинные шествия плачущих и обнищавших. Здесь все снует в разные стороны, здесь то скопление людей, что бывает только на больших пристанях и торговых сходках. Каждый, кто поднимается сюда, получает свои бумаги и пропускные грамоты: одно-единственное Сердце заменяет здесь сотни тысяч чиновников. Все, что спускается сюда, посчитано и распределено. Никто не должен быть обделен, каждому будет оказана помощь, каждому будет указано, что ему делать, каждый получит детальную карту дальнейшего пути, каждый будет утешен и снабжен пропитанием на дорогу. Неисчислимо число просящих, и каждый случай достоин особого внимания. Ни одна из судеб не схожа с другой, и никакая благодать не безлична. Нити вьются вдаль, ткацкий станок вселенной ткет свой бесконечный узор, жизненные соки струятся по артериям человечества, и какое-то гигантское колесо приводит все это в движение, а некий невидимый пульс гонит все это дальше. Начинается кровообращение любви. Божий заступ вонзается в глубины земли, извлекая влажный ил из подземного мира человеческих душ и сбрасывая этот ил в то Сердце, что в середине мира. Отравленная кровь откачана, очищена и струится дальше в своей юной и розовой свежести. Все измученное, все уставшее погружается в искупительный водоем милосердия, а слабость и отчаяние изливаются в принявшее их Сердце.
Сердце живо своим служением. Оно жаждет славы не для себя, но для Отца. Оно совершает свое служение столь незаметно, что
часто бывает забыто — подобно тому, как мы в деловой суете забываем о собственном сердце. Мы думаем, что жизнь идет сама собой, и никто из нас ни на секунду не прислушивается к своему сердцу, к тому сердцу, что дарует нам час за часом. Мы привыкли к этому тихому биению нашего бытия, к вечному плеску волн, которые из глубин выплескиваются на берега нашего сознания. Мы принимаем это, как принимаем судьбу, как принимаем природу, как принимаем обычный ход событий. Мы привыкли к этой любви. И мы уже не слышим этой руки, что день и ночь стучится в ворота нашей души, мы не слышим этого вопроса, этой просьбы открыть ворота и впустить.
III
Так началось Его нисхождение в мир. «Иди туда, приведи все это в порядок», — сказал Ему Отец. И вот Он пришел, и вот Он смешался, подобно чужестранцу, с суетливой рыночной толпой. Вот Он минует лавки, в которых мудрецы и острословы выставили напоказ свои товары. Взгляд Его падает на лихорадочно дрожащие руки торговцев, которые роются в коврах и драгоценностях. Вот подлинные мудрецы расхваливают здесь ими изобретенное: наилучшие способы обустроить государство и общество, наилучшие руководства по достижению блаженной жизни, летающие устройства, на которых можно достичь абсолютного, люки и спускные сооружения, ведущие в блаженное ничто. Вот Он проходит мимо статуй богов, ведомых и неведомых, вот Он осматривает хранилища духа, где громоздятся мешки и сосуды (известно, что унаследованный от животных инстинкт прятать и сохранять у человека в крови), вот Он приподнимает занавес хозяйских покоев, за которым предлагается абсент тайного знания, открывающий вход в искусственные райские сады и искусственные преисподние. Он поднимается на гору, с которой видны разные страны, слышит
смех и плач, в каком-то доме видит мужчину и женщину, сплетающихся в страстных объятиях, в то время, как в соседних покоях другая женщина стонет от непосильного труда; мертвых выносят наружу, пронося их мимо детей, идущих в школу. Города строятся на щебне ушедших в небытие древних поселений; вон там свирепствует война, а где-то дальше царят мир и довольство. Любовь смеется от ненависти, а ненависть от жестокости любви; цветы и плесень, невинность и порок прорастают друг через друга, а запахи их столь смешались, что уже неразличимы. Немыслимый, тысячеголовый шум производит толпа, пыль и дым вздымаются вверх, и все это проникнуто сладковатым запахом гниения и упадка. Имени Отца не знает здесь никто.
Он был Свет, но все вокруг были слепы. Он был Слово, но все вокруг были глухи. Он был Любовь, но никто даже не предполагал, что она существует. Он проходил через толпу, и хотя толпа чуть Его не раздавила, никто не увидел Его. Его Божественный взгляд упал на вот этого юношу или на вон ту девушку, но те не почувствовали этого взгляда и рассеянно смотрели мимо. В блеске всемирной ночи пламя Его казалось более жалким, чем огонь свечи на ветру. Голос Его был слышен так же, как пение птицы, тонущее в грохоте водопада. Два мира пересеклись в Его душе, а окинуть и тот и другой единым взглядом было попросту невозможно. Вот она, эта повседневная жизнь, эта улица, полная людьми, что заняты своим делом — тем или другим. Вот сапожник или пекарь, вот продавец молока, а вот разносчик писем; платье их несет отпечаток тех занятий, что они распределили между собою. Эти люди ввели начальство и установили учреждения, которые должны надзирать за порядком. Некоторые из этих людей называют себя поэтами; они описывают в стихотворной форме свой образ жизни или те настроения, которыми отмечено их существование. Другие люди заняты тем, что регулируют человеческие отношения с Высшим Существом. Многие знакомы между собой и приветствуют друг друга при встрече. И все при этом знают: вместе мы составляем то, что называется человечеством. Поток гордости и чувство неподдельного восторга охватывает
их при мысли: мы — некий совершенный круг, смысл и закон которого заключен в нем самом; между нами условлено, что никто из нас не покинет пределы этого закрытого со всех сторон сада; мы снисходительны к недостаткам наших учреждений; в то же время мы полны подозрений в отношении тех, что ставят под вопрос учрежденное нами как таковое; ибо если некоторые частности могли бы в принципе быть лучше, то целое должно оставаться таким, каково оно есть.
Он, однако, смотрел на все это иначе. Он смотрел на них глазами Своего Отца: то, что они называли недостатками, было для Него чудовищной проказой, поразившей лицо и все тело, было зудом, гниением, пожирающим души этих людей, превращающим их в калек. То, что они называли узами, было на самом деле тяжкими не разбиваемыми цепями, которые эти люди тащили на себе, погоняемые демонами; а то, что называлось «трезвым осознанием своих возможностей», было по сути своей лишь безграничным отчаянием. Подобная голодному отупению пустота зияла в их душах, и это была не та пустота, в которой открываются новые пространства, но некая узкая, ограниченная пустота, лишившая этих людей головы и рассудка. Они проходили мимо, облеченные в уродство своей наготы, хотя думали каждый про другого, что тот одет. Они утратили чувство холода, ибо болезнь их была столь коварна, что незаметным образом лишила их всякого чутья. Они были мертвы, они умерли столь основательно, что думали про себя, что живы. Они были так отграничены от Бога и так далеки от Его истины, что думали, что все на самом деле в порядке. Они были столь подвержены греху, что никто из них не имел ни малейшего понятия о том, что такое грех. Они были столь бесповоротно отвергнуты, что считали себя избранными. Они были столь окончательно обречены на бездну и пламя, что принимали бездну за Бога, а пламя за любовь.
