Владимир Крупин - Время горящей спички (сборник)
Я встал. Никто не удерживал. Дверь предо мной распахнулась. За дверью стояли Лора и Вика. Дверь за мной закрылась
— О-о-ой! — громко и горестно воскликнул я, да так, что они испугались.
— Что, что с вами?
— Главный итог двадцатого века то, что Россия бессмертна. Вот это предложение забыл сказать. Может, раз в жизни дали серьезную трибуну, а я забыл. Вернуться уже неудобно. А?
— Да уж, — посочувствовали сестры. — Тут главное — не подумать, а вслух сказать: тут же везде аппаратура, запись. Россия бессмертна?
— Как иначе? Она — Дом Пресвятой Богородицы, подножие Престола Царя Небесного.
— Так как же тогда Судный день? Все же провалится, все же сгорит. Или я не так поняла, мне книжку старец давал про Страшный суд? — это спросила умная Лора.
— Да-да, суд-то Страшный будет же, так ведь же? — это добавила Вика.
— Куда денешься, будет. Но вот Россия как раз его и пройдет.
— Тогда перед судом вся сволота сюда и приползет.
— Правильно Лорка догадалась? — спросила Вика.
— А откуда сволота узнает про суд? — резонно спросил я. — Ну что, красны девицы, отпустят меня ваши добры молодцы?
— Даже на вездеходе, — сказали они. — А хотите еще послушать, о чем они после вас говорят? — Лора потыкала пальчиком в клавиатуру. На экране, в затемнении плавали тени голов. Голос докладчика был хорошо слышен.
— …пора обсудить планы перехода цивилизации избранных на запасные площадки.
— А Земля? — спросил кто-то.
— Ну, это просто — сместим земную ось. Ядерные заряды на обоих полюсах, один слева, другой справа, и качнем. Поможем ихнему Господу, ускорим день Икс, они его Страшным судом зовут. Вы же сами видите, как их ни воспитывай, они от Христа не отступятся.
Не говоря ни слова, я пошел к выходу, по дороге сдирая с себя пиджак. В коридоре остановился и, не стесняясь Вики и Лоры, дежуривших у дверей, снял дорогие брюки и попросил свои прежние наряды. Мне вынесли все мое, и куртку, и лыжи, и валенки.
Меня не держат, но и домой не везут
У крыльца стоял новехонький сверкающий снегоход. Дверца в выпуклом боку откатилась, обнаружив тоже новенькие внутренноссти. Я торопливо, даже не подумав, что уезжаю не простясь ни с кем, вошел в кабину, отделенную от водителя матовым стеклом, и меня лихо повлекли через темное пространство леса и сугробов. И везли довольно долго. Что ж это? Я и на лыжах добрался бы быстрее.
Но вот снегоход тормознул, потом опять немного проехал, снова остановился и замолчал. Дверца кабины отошла в сторону. Два человека в униформе, но уже в другой, в более дорогой, меня пригласили выйти:
— Лыжи оставьте.
Приходилось покоряться. Невысокое серое здание без окон напоминало какое-то хранилище. Молча вошли в открытые двери, ввели в лифт, нажали кнопку. Лифт ощутимо провалился и долго, мне показалось, падал. Мягко приземлились и оказались в просторном вестибюле. Мне вежливо указали на дверь, за которую уже не сопровождали. Дверь открылась сама.
Человек с легкой сединой в черных волосах, в зеленой рубашке под серой шерстяной кофтой, протянул мне руку. Пригласил сесть:
— Даже и кофе не предлагаю. Задержу не надолго. И дела никакого нет.
— Если дела нет, зачем тогда встреча? — спросил я. — Положение неравное: вы знаете обо мне все или многое, я о вас ничего.
— Хорошо, представлюсь. Я — кукловод кукловодов. Итак, речь о Церкви. Понравится ли вам утверждение, что Церковь в России уже как частная лавочка, да и не только в России? Но в России помногочисленней и поживее. Но это временное оживление после тысячелетия Крещения и прихода свободы. Уже идет отпадение, сокращение числа верующих.
— А мне кажется, наоборот, — возразил я.
— Не обольщайтесь. Соединение с Зарубежной церковью результатов не дало. Ждали усиления религиозного чувства. А оно падает.
— Опять не согласен. А постоянное увеличение участников Крестных ходов?
— Агония. В любом случае Церковь обречена.
— Почему обречена?
— Сужает свободу.
— Какую? Разве кто-то отменил свободу воли? А свободу вседозволенности и надо сужать. Это показала демократия: в ее свободе растет все, кроме нравственности. Церковь противостоит разврату, а демократам это не нравится. Вывод — они развратны сами.
— Допустим, наполовину согласен. Только вы имеете в виду свободу, еще не взятую в рамки закона. Поправим.
— Демократия неисправима. Она жадна, а жадность — наркотик. А наркомания — болезнь. А больные, не хотящие лечиться, сходят на нет.
Он немного прошел по кабинету:
— Но согласитесь, не наивно ли верить в спасение, ждать его двадцать веков, не пора ли задуматься: а чего это мы, ребята, ждем двадцать веков? Никто вам не мешал верить, и чего вы дождались?..
Тут я сразу перебил:
— Да как это не мешали? Во все века только и было пролитие крови: кто за Христа, кто против Христа. С востока, с запада, с юга! Как это не мешали?
— Но это войны за территории, рынки сбыта, сырье, невольники, передел мира.
— Вообще, позвольте я скажу выстраданную истину. — Я даже встал: — В мире нет никакой истории, есть единственное во все времена: или мир становится ближе ко Христу, или отдаляется от Него. Никакой другой мировой истории нет.
Он тоже встал. Помолчал.
— Я бы согласился, если бы вы слово «Христос» заменили словом «Бог».
— А Христос и есть Бог.
— Пророк, предсказания Которого не сбылись.
— Нет, сбылись. И все время продолжают сбываться. Разве не идем мы к Его Второму пришествию? Нет, Он не пророк, Он Бог. Второе Лицо Троицы.
— Почему же тогда не Первое, если Бог? — Он сделал паузу: — Молчите? Поймите, мы же не пугаем антихристом, мы, так сказать, не его шестерки, мы как раз исполняем Писание: «Едино стадо, един Пастырь… Отрет всякую слезу… ягненок возляжет со львом… несть ни эллина, ни иудея…»
— Так же и перед антихристом будут цитировать.
— То есть мы с вами не договоримся?
— О чем? — спросил я. — Иисус Христос — не Моисей, не Илия, не Иоанн, не Исайя, не Даниил, не Самуил, не другие. Вот они пророки. И все они говорили именно о приходе Христа как Бога.
— Тогда давайте очистим Его учение. Верить еврею?
— Какая может быть национальность у Сына Божия? И что за дело будет до национальности в грядущем огне? «Какая польза в крови моей, внегда сходить мне во истление?» Но вообще, прости, Господи, мы очень вольно рассуждаем о Господе. Господь непостижим. В Нем постижимо только одно, то, что Он непостижим.
— Но что же тогда, если учение такое хорошее, мир во зле лежит? И почему Господь, зная о склонности человека ко греху, не лишил его такой склонности? Нет, надо брать дело спасения в свои руки. И Господь, думаю, нас одобрит. И вас, если поймете необходимость действия. — Он щелкнул пальцами. — Есть силы, есть средства. В наших возможностях много чего. Ваша помощь нужна, чтобы вы, ваши друзья внедряли в общество мысль о спасении России в новых обстоятельствах времени демократии. Чтобы полюбовно. Без насилия.
— Мысль, лишающую Россию Христа, в Россию не внедрить никогда. Россия, это понятно из ее пути, живет в вечности, а Христос — это и есть вечность. Идем к Нему. Для России религия не часть мировой культуры, а образ жизни по вере. Сто раз внедряли иное понимание России, все без толку. Смотрите, в России не получилось даже перевода времени Церкви на новый стиль. Большевики добивались. Патриарх Тихон ответил: «Перейти-то можем, но люди в церкви придут по старому стилю, то есть по Божескому».
— Но жизнь-то не стоит на месте.
— Не стоит. Но жизнь меняется, а Христос неизменен. Это и есть скала, на которой стоим. Пока же наши правители уверяют, что главное направление их деятельности — повышение материального благополучия народа, дело плохо.
— А какое же должно быть главное направление?
— Это азбука. Спасение души. Нравственность. Любовь друг к другу. То, что принес Христос. Когда мировая общественность вещает, что человек — это высшая ценность, сатана пляшет от счастья.
Он поднял брови, взялся за ус и выразил лицом недоумение:
— Разве не так? Кто же тогда во главе угла, если не человек?
— Как кто? Создатель человека.
— И обезъяны? — Он отпустил ус и усмехнулся. — Может быть, поужинаем?
— Если можно, я бы до дому.
— Что ж. — Мы встали…
Смешно и страшно
…и дальше говорили стоя.
— Он вам как представился? Николаем Ивановичем? Важничал?
— Откровенничал. Стращал.
— Так и я ничего не скрываю. Но скажу, что такие, как он, у меня повсюду расставлены, но и они, и даже и я — это все инструменты. Мы все — исполнители. — Мы пошли к лифту. — Что ж это Россия такая бесстрашная-то, а? — Мужчина коротко покосился. — И умирать русские не боятся, а?
