Сергей Фудель - Собрание сочинений в трех томах. Том III
В записи от 17 августа 1855 года читаем, что «Батюшка о[тец] Макарий с монахами (двумя. — С. Ф.)… выехали к гг. Киреевским, где пробыли до 26–го числа сего же месяца, посвятив сие время на окончание и просмотр перевода книги поучений ев[ятого] аввы Дорофея. Жили это время в отдельном домике, построенном нарочито для отдохновения Батюшки в лесу, за 1 Уг версты от дома гг. Киреевских». А запись от сентября этого же года такая: «Кончили просмотр перевода книги аввы Дорофея и отправили оный к Н.П. Киреевской для отсылки в цензуру»[779].
Перевод аввы Дорофея был сделан с греческого на русский будущим иеромонахом Оптиной пустыни Климентом (Зедергольмом), в это время жившим еще в миру и в этом же, 1855 году бывшим некоторое время домашним учителем детей Киреевских. Из писем к нему «в мир» отца Макария видно, что Зедергольм уже в этот период занимался, помимо аввы Дорофея, для Оптиной и другими переводами[780]. Монашество он принял в скиту Оптиной в начале 60–х годов, а к православию был присоединен (он был сыном немецкого пастора в Москве) тоже в скиту 13 августа 1853 года. В «Летописи» об этом его приезде для принятия православия говорится, что он приехал для воцерковления именно в Оптину «по совету Ив. Вас. Киреевского», что отмечает и его биограф К. Леонтьев, но «Летопись» добавляет, что началом его обращения в православие явились «Выбранные места из переписки с друзьями» Гоголя[781].
Леонтьев приводит перечень переводов, в которых участвовал Зедергольм: 1. Авва Дорофей, 2. Симеон Новый Богослов, 3. Феодор Студит, 4. Иоанн Лествичник, 5. «Царский путь Креста Господня». Но возможно, что еще более значительную пользу отец Климент принес своей небольшой самостоятельной работой — жизнеописанием основателя оптинского старчества отца Леонида (Льва)[782]. Отступив от житийного стандарта, он сумел открыть самую суть духовного облика великого старца, его первохристианскую непосредственность любви, силы и простоты, и тем самым открыл нам особенность всего «оптинского духа», «золотую пробу» этого монастыря, удивительного по какой–то его непохожести на монастыри обычные.
«Старец знал, — пишет отец Климент, — цену всяких наружных изъявлений и не любил, если кто, придавая важность тому, в чем нет особенной важности, хотя бы без лукавства и лицемерия усиленно выражал в словах и внешних поступках свое смирение, усердие, благоговение. Отец Леонид называл это «химерою»… Учениками его не могли быть лукавые люди или политики: они не выдерживали его взгляда… Они скоро отбегали от этого ученика Христова, увидев на деле, что притворная мирская вежливость и лживая почтительность непригодна для кельи старца, где воцарились духовная простота и младенчество христианское…
Он всегда был на службе своих ближних. Но и обращаясь по внешности с человеками, внутренне пребывал с Богом. Великое зрелище человеческих страстей и бедствий, которых он был ежечасным слушателем и в которых принимал искреннее христианское участие, извлекало у него глубокие вздохи, слезы, потрясая всю внутренность его. И тогда обращенный к Господу вздох или взор к иконе Божией Матери, пред которой теплилась неугасимая лампада, сии простые знаки сердечного чувства, заменяли ему устную молитву»[783].
Ближайшим учеником и продолжателем дела старчества отца Леонида был отец Макарий, который в дополнение к приему бесчисленных посетителей Оптиной с их «страстями и бедствиями» и начал издание святоотеческих книг все в том же русле оптинского подвижничества и любви.
«Погода у нас стоит прекрасная, ясная, — пишет в одном письме 1852 года отец Макарий. — О, когда бы и души наши прояснились от мглы греховной, а то только что пишем и издаем книги, а плод духовный не произрастает. Бог столько к нам милостив, подает нам обильно пищу духовную: вот уже и билет получен на выпуски из типографии книги Феодора Студита, и о рукописи св[ятого] Исаака имеем извещение, что оная поручена тому же цензору архим[андриту] Сергию… Какое будет велие утешение духовное! Такое сокровище выйдет в свет!»[784] Это то «сокровище смиренных», о котором тоскуют люди, жаждущие правды. А вот еще его письмо, из которого видно, насколько была в нем сильна и другая духовная особенность всего оптинского духа: недоверие к внешности, к духовной фальши и елейности, отсутствие «православного» формализма, глубина той целостной первохристианской или святоотеческой духовности, о которой, собственно, только и писал в своих последних работах Киреевский.
«Мантия еще нимало не делает истинной монахини, а нужнее всего прежде обрезать не волосы, а все свои прихоти… умереть, так сказать, самой для себя и жить только для Него, в Нем и Им. Тогда и без мантии будет истинная монахиня. Пострижение, я думаю, не что иное есть, как внешний обряд внутреннего обрезания, о котором я сказал выше. Тщетно будем облекаться во все внешние ризы спасения, пока не совлечемся ветхого человека со всеми деяньми его. И мантия, и схима — все будет бесполезно, а может быть, и послужит к вящему нашему посрамлению. У вас в монастыре много манатейных; но я при всем моем недостоинстве и при всей моей духовной слепоте осмелюсь, однако, сказать, что едва ли есть хоть одна истинная монахиня»[785].
Вот та атмосфера, в которой создалось оптинское издательство. Оно создалось как горячее дело любви, создалось монахами, но по инициативе и при ближайшем глубоком участии людей семейных, создалось в монастыре, но, может быть, больше всего для того «монастыря в миру», о котором, готовя нашу эпоху, учили Тихон Задонский, преподобный Серафим, Георгий Задонский, Феофан Затворник, Достоевский. Монастырь в миру — это монастырь «без мантии», без стен, ограждающих от бурь и соблазнов, и без столь любезного для нас соскальзывания во внешность.
Монастырь в миру — это сокровенная жизнь в Боге, это перво–христианство. Только почувствовав его реальность в истории России XIX—XX веков, можно вполне понять это поразительное по искренности и горячности участие семейной четы Киреевских в деле издания аскетической литературы.
Отец Макарий, когда писал о мантии, повторял учение древних отцов. У преподобного Ефрема Сирина есть такие слова: «Монаха делает не одежда и даже не пострижение, а небесное желание». Киреевские были, конечно, людьми еще несовершенными. В семейных преданиях Елагиных — братьев Ивана Васильевича по матери — остались воспоминания о Наталье Петровне как о женщине очень тяжелого характера. Это подтверждает лично ее знавший Бартенев. Об этом есть намеки в письмах Хомякова. Этот вопрос, очевидно, смущал и Зедер–гольма, так как сохранилось одно такое письмо к нему от отца Макария 1853 года: «Вы спрашиваете о N. П. Скажу вам только, чтобы не веровали невыгодным о ней слухам, и верно найдете в собеседованиях с нею и в советах ее великую пользу. Больше не распространяюсь о сем»[786]. В этом же смысле «великой пользы» говорит о ней Гиляров–Платонов. Очевидно, что при всем еще несовершенстве этой женской души в ней уже жило то «небесное желание», которое устремляет человека во внутреннее монашество и которое устремило ее на дело помощи аскетическому просвещению людей. Киреевский умер в 1856 году, Наталья Петровна — в 1900 году, и после смерти мужа продолжая разнообразную помощь Оптиной. Поэтому неудивительно, что 19 марта 1900 года в «Летописи» помещен целый некролог, посвященный ей:
«Сегодня вечером привезено из Москвы… тело в Бозе почившей Натальи Петровны Киреевской, благодетельницы Скита и Монастыря. На иждивении ее была издана большая часть святоотеческих творений, переведенных братией Скита под руководством старца о[тца] Макария… Воспитанная в строго церковном духе, Н.П. имела решающее влияние на образ мыслей и перемену в религиозных убеждениях своего мужа, известного русского ученого и писателя И.В. Киреевского, в смысле полной и искренней преданности его Св[ятой] Православной Церкви. В свою очередь, и сам Киреевский повлиял в том же смысле на своих друзей, на знаменитых писателей — Гоголя, Аксакова, Хомякова и друг[их], а чрез них и на большую часть русского образованного общества. В этом заключается великая заслуга покойной перед Церковию»[787].
В данном случае не важна точность — кто на кого влиял в семье Киреевских. Помещенная Гершензоном в издании 1911 года сочинений Киреевского так называемая «История обращения» Киреевского (в приложениях), написанная Кошелевым «со слов вдовы Киреевского» (но ею не подписанная), приписывающая «воцерковление» его Наталье Петровне после их брака, который состоялся в 1834 году, малодоказательна и может быть опровергнута данными, показывающими, что он был достаточно церковно настроен еще задолго до брака[788]. Но в данном случае, повторяю, это не важно. Важно свидетельство благодарности этой женщине от великого и святого русского монастыря, последнего монастыря, озарившего таким ярким светом Россию. А за сведения об этом мы должны быть, в свою очередь, благодарны «Летописи», внимательно отмечавшей все важное, что совершалось в монастыре. Тут и описание особо торжественных богослужений, и прием новых монахов, и капитальный ремонт зданий, и поездки отца Макария, и смерть Гоголя, и отзыв на его «Размышления о Божественной литургии», и изложение письма архимандрита Игнатия (Брянчанинова), выражающего желание поместиться «на покой» в Скит (1855 г.), и даже стихотворение, посвященное памяти старца Леонида с ценной его характеристикой:
