Владимир Крупин - Время горящей спички (сборник)
— Лева, стоп! — воскликнул Ильич. — Визуальное зрение? Ты так сказал? На колени перед русским языком! Английский легко заменить долларом, а на русском с Богом говорят! Ты еще не на коленях?
— А ты что, русский язык?
— Говори просто: есть звезды-карлики, есть гиганты. И сотни движений звезд и планет. Пора, кстати, подумать, когда возобновим работу, как при грядущих катаклизмах вписать нашу планету в безопасную систему плавания во Вселенной.
— Для начала надо покончить с зависимостью от нефти. Энергий в России не счесть: солнце, ветер, вода. За энергию без нефти! — это выступил Вася.
Лысый Ильич как-то очень нервно вновь потребовал внимания:
— Позвольте продолжить вклад в утреннюю беседу: западные имена годятся в собачьи клички. Гор, Буш — чем не клички? Никсон — это такой породистый кобель. Тэтчер — сука. Маргарет — это сука медальная, победитель собачьих сессий. Блэр, Тони — все годится. Но это только звуки неявных слов. А русский язык — это тайна…
— И он впадает в Каспийское море.
— Не язви. Вопрос: во сколько раз больше дано эфирного времени, газет, журналов врагам России? Раз в сто. Самое малое. Так почему же они ничего не могут добиться? Они ж непрерывно льют злобу и ненависть на Россию. Но слово «Родина» — это слово молитвы, оно неуничтожимо, оно выстрадано. Это как золотой запас для бумажных денег. Нет его, и печатай зелень сколько влезет. Их слова не обеспечены золотом любви к России. Не будет им веры никогда. Брехать мастаки-и, но народ слушает и чувствует — фальшак! Русскими правят россияне! Сажусь.
— Садись. Года на два наговорил.
На кухне закипал борщ, и запах его перебивал остальные.
— Съешь две тарелки, еще попросишь, — говорила мне при всех Юля. — Еще и в щечку поцелуешь.
— Позвольте договорить! — опять вскочил Ильич. — Мысли с похмелья скачут как бы, как зайцы по старому насту, не оставляя следов. Говоря о преимуществе русского языка, забыл подчеркнуть, что знание языков — самое низкое знание.
— А в сноске заметь, — ехидно уколол Лева, — что сие откровение ты свистнул из Посланий апостолов.
Я встряхнулся:
— Задаю вопрос. Всем. Как вы думаете спасаться от антихриста?
— А он что, уже пришел?
— Пить не перестанете — быстро придет. И что? И примете печать антихриста?
— Ни за что! — резко воскликнул вроде бы бесчувственный оборонщик. Он крякнул и подсел к столу. — Ни за что!
— А чем будешь питаться?
— Подножным кормом! — заявил недремлющий Аркаша. — Я когда на базе потребсоюза мешки таскал, всяких семян наворовал. Как чувствовал. Собирал на жизнь богатство неправедное.
— Аркадий, вы неправильно употребили евангельский текст.
Это Аркашу поправил Алеша. Он, оказывается, сидел тихо и незаметно, но всех видел и все слышал. Ел ли он что, пил ли, не знаю.
Музыкант Георгий, ударяя пальцами по краю стола, как по клавишам рояля, воссоздал какую-то мелодию.
— Я от «Пятой» Чайковского рыдаю. А «Итальянское каприччо», первая часть? Рыдаю! Пятая Бетховена! Похороните меня под музыку. Музыка делает сердце готовым к восприятию Бога! Оттого-то сатана и кормит рокеров, они превращают отроков и отроковиц в тинейджеров и фанатов. — Он запел: — А-а-а-аа. Такие верха брал, в ультразвук уходил. А какая главная музыка? Ти-ши-на. Язык будущего века — молчание. Помолчим?
Но оборонщик тут же вмешался в паузу:
— Молчать? Домолчимся! Нет, иди и говори! Все же скалятся! Германия что, забыла флаг над рейхстагом? Даже и Грузия тоже уже. Ну, это-то. А украинский Змеющенко в НАТО скребся. А Япония-мать? Даже и Монголия. Им Чингисхан отдал земли, куда ступит копыто монгольского коня. А оно ступило до Венгрии. И мы держали их сожжением Рязани, подвигом Евпатия Коловрата, гибелью Киева и Владимира. И где благодарность Европы? Изображает из себя, что передовая. Передовая — педерастов венчают.
Вдруг опять же вроде спавший поэт сел, поправил очки и прочел:
Эстония — такая крошка, любого-каждого спроси,
Она теперь как злая блошка на теле матушки Руси.
И опять откинулся.
— Ну-к что ж, в тему, — одобрил оборонщик. — Что, Лева, не согласен?
— Ты еще менталитет вспомни да евреев ругать начни, — ехидно ответил Лева, единственный из всех в галстуке поверх свитера.
— А что, Лева, снова нельзя? — Это вступил Вася. — А я уже такую фразу сочинил, самому нравится: представить русскую культуру без еврея — все равно что женщину без сумочки.
— Почему русскую? Российскую! — поправил оборонщик. — Если русская с евреем, какая же она русская? Тогда уж: представить голубой экран без еврея — все равно что каторжника без ядра на ноге. А, Лева?
— Тяжеловато. Думаешь: кто ядро, кто каторжник? Нет, про сумочку лучше. Изящно и не обидно. Вообще лично я целиком за евреев. Только не понимаю, почему обижаются, когда я говорил, например, что Шагал, Марк, как вы понимаете, еврейский художник. Ты что — крику! Он величайший и французский, и всякий! Если бы я был евреем, я бы Шагала не отдал никому. К этой мысли я сам пришагал.
— Может, ты, Лева, и есть еврей? — вопросил оборонщик.
— А это принципиально?
— Да. Евреи жить умеют, у них самозащита поставлена только так! Русскому ногу оторвет — лежит и молчит, а еврею на ногу наступят — такой визг подымет.
— А я таки не хочу, чтоб мне ногу отрывало, и таки да, да, не хочу, чтоб мне на ноги наступали. — Лева обиженно стал вертеть в руках вилку.
И вновь на краткое время проснулся поэт в очках. Что-то, видимо, внутри его, может быть, даже помимо его сознания, соображало, и сочиняло, и периодически выдавало на-гора.
Пропи́ли, прокурили, прожрали все и вся,
Но чтоб отдать Курилы? Вот накось-выкуся, —
и привычно храпанул.
— Кем угодно можно быть. — Это уже я решил отметиться в разговоре. — Но только христианином. Христианином. Еврей, который крестится в христианство, исполняет израильский закон. Перечти пророка Исайю, евангелиста Ветхого Завета.
Я достал из внутреннего кармана пиджака и листал Новый Завет.
— Хоть вы и умные, напомню. Считаете меня учителем?
— Да! — грянули голоса из хора. — Еще бы! Любо! Быть по сему!
— А мой учитель вот кто. Читаю: «Обрезанный в восьмой день, из рода Израилева, колена Вениаминова, еврей из евреев, по учению фарисей». Послание к Филиппийцам, глава третья, стих пятый. Это апостол Павел, мой учитель. Но чтобы, Лева, забыть, как уже в мое время евреи издевались над Россией…
— Как?
— На свинье написали слово «Россия» и свинью на телеэкран выпустили. Мало? В задницу корове предлагали глядеть и называли это «Заглянем в глубь матушке России», это тоже демонстрировалось. И этого мало? А галерея Гельмана, центр Сахарова? Такое не заживает. Оскорбление России — это оскорбление Христа! Вот тоже, фильм «Покаяние». Покойника выкапывают, торты сделаны в виде православной церкви. Пожирают.
Аркаша назойливо зудел на ухо, что Юля по-прежнему молода и красива, что надо идти к ней на кухню кушать борщ.
— Пусть на всех тащит.
— Именно тебя хочет угостить.
Выскочила и Юля, успевшая стать брюнеткой, одетая в цыганистое красно-черное, с поварешкой в руках. Загудели комплименты, но Юля молвила:
— Отстаньте все! Я преодолею порывы инстинктов доводами рассудка. Справлюсь с ними голосом разума.
И, взмахнув поварешкой и взметнув в повороте просторной юбкой, исчезла.
Те же и Генат
Тут случилось появление нового героя, то есть не нового, вчерашнего молодого парня, но с лицом, обновленным царапинами и синяками.
— Генату осталось? — спросил он. — Видали? Все видали? — Он весело тыкал пальцем в свое лицо. — Я парень резкий, поняли все? И снится мне, на фиг, не рокот космодрома. Вчера иду от вас, встретил Тайсона и Мохаммеда Али. Заговорили. Меня не поняли. Говорю, что ж я, за свое село не могу выйти, я что, в зоне? Отвечали по-своему. Трясли как грушу. Но я ж не плодовое дерево. Уже за свое село и не выйди. Отметелили. Вопрос: раньше били лежачих? — Генат осушил чей-то стакан.
— Лежачих не били, — ответил я, — но и чужие порции не заглатывали.
— Это я стресс сбросил, — оправдался Генат и толкнул спящего соседа: — Слушай, Ахрипов. Я тебя из-за фамилии запомнил. Давно пьешь? Чтобы так, по-серьезному?
— Начал только здесь, — отвечал тот. — Не вынес издевательства.
— Ну-у, — протянул Генат. — Я со школы полощу. Я так заметил: кто впился, тот и живет. А кто то бросит, то начнет, у того башка перестает соображать: он как следует и не балдеет, и толком не протрезвляется.
— Пьянство, — отвечал Ахрипов, — это не потеря времени, а его преодоление. Прошу выключить записывающую аппаратуру. Буду говорить, стоя на одной ноге, то есть коротко. Наполеон проводил советы в стоячем виде.
