Владимир Крупин - Время горящей спички (сборник)
— Скажи ему: Юлия сумеет распорядиться своей внешностью без его участия.
С кухни боком-боком просквозил к двери на улицу и скрылся за ней Генат.
— Он ее давно окучивает, — объяснил Аркаша. — Только разве она тебе изменит.
— О присутствующих, — заметил я назидательно, — в третьем лице не говорят.
— Учись! — заметила Юля и щелкнула Аркашу по лбу. А вновь обратясь ко мне, сообщила: — Карамзин сказал: «И крестьянки любить умеют».
— А тебе кто сказал?
— Сестра! Умная до ужаса, прямо как дура. Мужики, говорит, — это цитаты. И надо бить их их же оружием. И в меня прессовала тексты. Я, конечно, мелкая, но не в укате пока. Дай, думаю, заучу в запас. Стремимся к прогрессу, приходим к стрессу. А этот (жест в сторону двери) наскреб хохмочек с «Тринадцати стульев», и считает, на фиг, что умный. Это уж глупость, да? А другая сестра…
— У тебя не одна сестра?
— Начальник! — подшагал строевым шагом оборонщик. — Меня делегировали! Паки и паки спаси, погибаем! Ветер нынче дует в спину, не пора ли к магазину? Не раскинуть ли умом, не послать ли за вином? А? Отрядить бы нам гонца да за ящичком винца!
Продолжение следует
То есть горючка вновь кончилась. Надежда была только на меня. Отказавшись от конвоиров, пошел один. На улице легко дышалось. Но нелегко думалось. Получается, попал я в какой-то выездной дом ученых. Симпозиум, что ли, у них какой был? Обокрали, говорят. Но что мне до них? Уедут, я останусь. А то уж очень странная у меня началась жизнь. Но кого они так серьезно поминали?
Продавщица смотрела на меня двояко. Доход я ей приносил, но мои застольные гвардейцы отличились. Она уже знала, что в моем доме появились не мои дрова, лопата, ведра.
— Это, конечно, не сами они — Генат.
— Все верну, — отвечал я и взмолился: — Кто они, откуда?
— Говорят: мозговая коммуна нового типа. Вредное производство, выдайте за вредность молочка от бешеного бычка. Приходят и хором, как на митинге: «Мы пьем и сидя, пьем и стоя, а потому пьем без простоя». Были же нормальные. Что-то у них сбилось. А вы сами с ними участвуете, чем кончится? Еще быстрее загонят.
— В гроб?
— А вы думаете, куда?
Когда расплачивался, заметил, что крупных бумажек среди других поубавилось. Естественно — вчера же было чеши-маши на все гроши, размахал. Домой сразу не пошел, ходил по пустынной улице. Пару раз сильно растер снегом лицо, охладил и голову, и затылок. Может, уехать? А то какой-то сюрреализм.
Коммунары курили и хлестали откуда-то взявшуюся самогонку.
— Пьем в ритме нон-стоп. Махнешь?
— Воздержусь.
— Хвалю за решимость, — одобрил Ильич. — «Держусь» и «воздержусь» — это разное. Не пить — это одно, а не хотеть пить — это вершина силы воли. Смотри: благоде́тель и благода́тель. Не все же равно — делать благо или его давать. А прЕзирать или прИзирать? Это пропасть между понятиями. «Призри на нас и не презри». Да, по грехам нашим побеждаеми ничим же, кроме как опивством без меры и объядением без сытости, дымоглотством окаянным, терпим посему зело недостачу смысла.
— Закрой хлеборезку, — велел ему Аркаша.
Я жестко посмотрел на Аркашу. Он понял, приложил руку к непокрытой голове: мол, извиняюсь.
— Про хлеборезку — это жаргон, — объяснил Ильич. — Устами Аркадия глаголет жаргонная современность. Жаргоны ворвались в язык как морские пираты. Но это для языка не страшно. Ибо вернется понимание, что не материя, а Дух и Слово первичны. Но — Слово, а не брехучесть разного эха. Трещит демагог, но ему веры нет. Русский язык — язык Богослужебный…
— Ну замолол, ну замолол, — и тут не стерпел проворчать Аркаша.
— У детей новых русских нет будущего, — заговорил вновь социолог Ахрипов. — Они искалечены изобилием игр, напуганы охраной. Пока малы, закомплексованы, вырастая, становятся агрессивны. Они проиграют, промотают наворованное отцами. Так сказать, Мари полюбит Хуана. Мари — Хуана, а?
Поэт, лежавший на полу, опять сел. Интересно, что о нем как-то все забывали, пока он не выступал. Садился — слушали, и опять он засыпал.
— Гитару дайте, — сейчас спросил он. — Нет? Ладно, а капелла:
Ты пой, запевай не с нахрапа,
И вытри с мордулии грим.
Болтают, что в Риме есть папа, и папина длинная лапа,
Так нам сообщил пилигрим.
Он тянет ту лапу к нам сдуру,
Наживой и властью томим.
Не знаешь ты нашу натуру: в Россию не вдвинешь тонзуру,
Так нам подтвердил пилигрим…
— Еще полежу. — Поэт поправил очки и откинулся на свое жесткое ложе у стены.
— Интересное соединение жаргона и высокого стиля, — откомментировал Ильич. — Коммунары объявили, что ждут моих указаний. Что это посоветовал им их лежачий мыслитель.
— Что это за лежачий мыслитель?
— Я познакомлю, — заявил Аркаша. — Сидеть тихо тут.
Мы вышли на улицу. Аркаша стал объяснять про мыслителя.
— Он вообще никуда не ходит, все лежит. И не больной. Но я его не понимаю: как это — сократить время и притянуть будущее? Как? Спроси его, может, ты поймешь. У него, знашь, Алешка иногда и ночует.
Дорогу к мыслителю Аркаша озвучивал чтением своих стихов:
Товарищ, не в силах я поле пахать, —
Сказал тракторист бригадиру, —
Привык я с девчонкой подолгу стоять,
И в ход не пустить мне машину.
Все шестерни рвутся, подшипник гремит,
И будто сцепленье сорвало.
Ни первой, ни третьей сейчас не включить,
И в баке горючего мало.
Вскочил тракторист, на сцепленье нажал,
Машина на третьей рванула.
На землю сырую он резко упал,
Упал, сердце больше не билось.
Лежачий мыслитель
Вошли в старый дом, в котором было довольно прохладно, но хотя бы не накурено. В красном углу перед иконой горела толстая свеча. На диване, обтянутом засаленным, когда-то серым сукном, возлежал здоровенный мужичина. Полутора-, двух— и даже трехлитровые бутыли из-под пива говорили о причине его размеров. Он даже не приподнялся, показал рукой на стулья:
— Зетцен зи плюх. Или ситдаун плюх. Ты какой язычный?
— Я не язычник. — Я притворился, что не расслышал. Меня слегка обидел такой прием. Но за двое суток я привык к здешним странностям и решил тоже не церемониться. — Мне Аркадий сказал, что ты Иван Иваныч. — Он даже не моргнул, допивал здоровенную бутыль. Ладно. — И до чего же, Иван Иваныч, ты решил долежаться?
— До коммунизма! — хихикнул Аркаша.
— Чья бы корова, Аркаша, мычала, твоя бы молчала. — Так мыслитель вразумил Аркашу за давешнюю хлеборезку. Поворочавшись, мыслитель сообщил: — До коммунизма это я раньше лежал. Еще до открытия закона.
— Какого?
— О времени. Заметь: ты летишь в самолете — одно время, едешь в поезде — другое, бежишь — третье. Когда переходишь на шаг — четвертое, так? Остановился — опять иное время. Можно и постоять. Присел — совсем красота. Ну, а уж если лег, да вытянулся, да еще и уснул, тут вообще вечность над тобой просвистывает. Вопрос-загадка: когда время идет быстрее? В двух случаях — в скорости и в неподвижности. Но скорость — это суета и издевательство над организмом. Счастья же нет, но есть покой, я и задумал уйти в обитель дальнюю.
— В монастырь?
— Сюда! Не сам приполз, а привезли. Но залег сам. Лежу — время ощущаю как шум колес. Все люди — колеса. Катятся по жизни. Но колеса в основном малого размера. Надо быть большим колесом, значительным. Пока оно один раз повернется, маленьким надо крутиться раз двадцать. А дорога пройдена одна и та же. А я вообще не кручусь, только повертываюсь.
Иван Иванович и в самом деле повернулся на бок, достал с пола очередную бутыль и к ней прильнул. На половине отдохнул, поотрыгался и опять возлег.
— Теперь о деле. Арканзас, унеси свои уши в коридор. А лучше озаботься моим организмом. У меня ночь впереди.
Аркаша поглядел на меня. Я понял и выдал некую сумму. Аркаша хлопнул в ладоши и ушел. Иван Иваныч сделал богатырский заглот желтой жидкости. Отдышался.
Он меня воспитывает
— Ты с ними для начала дал промашку. Хочешь выпить — пей без них. Нужна дистанция. Но специалисты они отменные. Я после них обобщал — и ему. Потом тебе от него записку передам.
— То есть от того, который умер?
— Ну да. Тебя ж ему на замену привезли?
— Иван, ты меня за дурака принимаешь? А еще за кого?
— Мою приставку к имени не присваиваивай. Иван не ты, я. Иоанн, который слезает с печки и после сражения со Змей Горынычем становится царем. Или вариант: возвращается к своей сохе, в моем варианте — к дивану. Так что Иван-дурак — это я. Ты же — руководитель разработок рекомендаций. Или что новое поручили? Ну, не делись, понимаю. — Иван Иванович пошевелился. — Этих штукарей, которые у тебя, пора встряхнуть. Их дело было — восславить пути, на которые свернули Россию, и убедить простонародье, что демократия — это верный, товарищи-дамы-господа, путь. Они исследовали, но не угодили. Вообще подвергли сомнениям систему демократии. И боюсь, что приговорены. Их надо попробовать спасти. Реанимировать, проветрить и сажать за разработку путей движения, по которым, — он нажал, — надо ходить. Может, и заказчики начнут что-то соображать. Ты же понимаешь, что все эти саммитские уверения в многополярности и многовекторности мира — это сказки для идиотов. Займемся конкретикой. Я — твоя правая рука. Я не Толстой, по двенадцать раз не переписываю, с полпинка понимаю.
