Мигель де Унамуно - Житие Дон Кихота и Санчо
Ты дошел тогда до самого страшного, до самых пределов отчаяния, дошел до края пропасти, которая могла тебя поглотить, дошел до сомнения в своем одиночестве, дошел до того, что вообразил, будто вокруг тебя люди. «Возможно, — спрашивал ты меня, — мое убеждение, что я одинок, просто выдумка, плод моего самомнения, тщеславия и, как знать, моих досужих бредней? Почему в спокойном расположении духа я обнаруживаю, что меня окружают люди, что мне сердечно пожимают руку, я слышу ободряющие голоса, дружелюбные слова, иначе говоря, нет недостатка в свидетельствах того, что я никоим образом не одинок?» И далее в том же роде. Я понял, что ты обманываешься, что ты гибнешь, я видел, что ты бежишь прочь от Гроба.
Нет, не обманывайся, как бы ни мучили тебя приступы твоей лихорадки, какой бы смертельной тоской ни терзала тебя твоя жажда, какой бы ярой ни становилась твоя алчба, — ты одинок, совершенно одинок. Укусы — это не только то, что кажется тебе укусом, но и то, что кажется поцелуем. Те, что рукоплещут тебе, на поверку тебя освистывают; те, что кричат: «Вперед!», на деле пытаются остановить тебя на пути ко Гробу. Заткни себе уши. И самое главное, берегись опаснейшего соблазна, ибо, сколько бы ты от него ни отделывался, он, как назойливая муха, будет возвращаться к тебе вновь и вновь: берегись соблазна беспокоиться о том, что представляешь ты собой во мнении людей. Думай лишь о том, что ты представляешь собою перед лицом Бога, думай о том, каков ты пред взором Господа.
Ты одинок, куда более одинок, чем сам воображаешь, но при всем том ты находишься лишь на пути к полному, абсолютному, истинному одиночеству. Абсолютное, полное, истинное одиночество наступает, когда лишаешься своего последнего товарища — самого себя. И воистину абсолютно и полностью одиноким ты сделаешься не ранее, чем сбросишь с себя все то, что есть ты сам, — у двери гроба. Святое одиночество!
Так писал я своему другу, и он ответил мне длинным письмом, исполненным неистовой горести: «Все, о чем ты мне говоришь, очень хорошо, все это очень хорошо, да, все это неплохо; но не кажется ли тебе, что, вместо того чтобы отправляться на поиски Гроба Дон Кихота и освобождать его от бакалавров, священников, цирюльников, каноников и герцогов, следовало бы отправиться на поиски Гроба Господня и освободить его от завладевших, им верующих и неверующих, атеистов и деистов, и там, среди воплей неистового отчаяния и надрывающих сердце слез, дожидаться, когда же воскреснет Господь и спасет нас, не дав нам обратиться в ничто».
Часть первая
Глава I
Ничего мы не знаем ни о рождении Дон Кихота, ни о детстве его и молодости, ни о том, как выковывался дух Рыцаря Веры — того, кто своим безумием дарует нам разум. Ничего мы не знаем ни об отце его и матери, ни о роде- племени, ни о том, как с годами увековечились у него в сознании видения вековечной ламанчской равнины, где имел он обыкновение охотиться; ничего не знаем о том, как воздействовало на его душу созерцание нив, где меж пшеничными колосьями пестреют мак и полевая гвоздика; ничего не знаем о юных его годах.
Всякая память утрачена о происхождении его, о рождении, детстве и отрочестве, не сберегли ее для нас ни устные предания, ни какие‑либо письменные свидетельства, а если и были таковые, то затерялись либо покоятся в пыли веков. Мы не знаем, выказывал ли он признаки духа бесстрашного и героического уже с младенческой поры, подобно тем прирожденным святым, которые не сосут материнскую грудь по пятницам и во дни постов ради умерщвления плоти и дабы подавать добрый пример.
Что же касается его рода, то, беседуя с Санчо после завоевания шлема Мам- брина,1 Дон Кихот самолично объявил оруженосцу, что хоть и происходит «из старинного и известного дворянского рода», и имеет «землю и владение», и может «за обиды требовать пятьсот суэльдо»,2 он не потомок королей, притом, однако, что, мудрец, который напишет его историю, может статься, так подробно изучит его генеалогию и происхождение, что он окажется внуком короля в пятом или шестом колене. Да по сути и нет такого человека, который не оказался бы в конечном счете потомком монархов, да притом монархов низвер- женных. Дон Кихот принадлежит к одному из тех родов, которые можно назвать не отжившими, но живущими. Род Дон Кихота начинается с него самого.
Странно, однако же, что дотошные ищейки, так усердно расследовавшие житие и деяния нашего Рыцаря, еще не доискались до каких‑либо следов его рода, а тем более в наши дни, когда наследственности приписывается такая важная роль в судьбе человека. Что Сервантес о том не позаботился, отнюдь не удивительно: в конце концов он ведь полагал, что каждый есть сын своих дел и становится тем, кем делают его образ жизни и деяния; но меня до крайности удивляет, что такими исследованиями не занялись те инквизиторы, которые, дабы объяснить духовный склад героя, разнюхивают, не страдал ли папенька оного подагрою, либо склонностью к простудным заболеваниям, либо одноглазием; и сие упущение могу объяснить лишь тем, что они пребывают в уверенности — столь же распространенной, сколь пагубной, — будто Дон Кихот всего лишь плод вымысла и фантазии, словно человеческая фантазия властна сотворить столь потрясающий образ.
Идальго предстает перед нами, когда ему уже под пятьдесят и он живет в одном селенье Ламанчи весьма небогато: «Олья, в которой было куда больше говядины, чем баранины; на ужин почти всегда винегрет; по субботам яичница с салом, по пятницам чечевица и по воскресеньям в виде добавочного блюда голубь, — на все это уходило три четверти его доходов», остальное «тратилось на кафтан из доброго сукна, на бархатные штаны и туфли для праздничных дней, — в другие же дни недели он рядился в костюм из домашнего сукна, что ни на есть тонкого».[1] На скудную пищу уходило три четверти его достояния, на скромный гардероб — четверть. Итак, то был идальго бедный, возможно даже, идальго не бог весть каких древних кровей, но из тех, у кого есть родовое копье.
Итак, то был идальго бедный, но при всем том сын благих начал, ибо, как утверждал его современник, доктор дон Хуан Уарте, в главе XVI своего «Исследования способностей к наукам»,3 «закон об установлении происхождения гласит, что идальго — иходальго — означает «сын неких и благих начал», и если под «благими началами» разуметь блага преходящие, то это неверно, ибо всевозможным идальго счету нет; но если слово сие означает «сын благих начал, кои именуем мы добродетелью», то слово сие означает именно то, что мы сказали». И Алонсо Кихано был сыном доброты.
В бедности нашего идальго — первопричина многого в его жизни, подобно тому как бедность его народа — источник пороков и в то же время добродетелей. Земли, питавшие Дон Кихота, — земли скудные, верхние их слои настолько истончились под вековыми ливнями, что, куда ни глянь, всюду выступает на поверхность гранитное нутро. Довольно посмотреть, как текут в зимнюю пору кастильские реки, на долгом протяжении стиснутые между кручами, обрывами и ущельями, реки, в мутных своих водах уносящие к морю бесценный перегной, который должен был бы подарить земле зеленый ее покров. И из‑за скудости почв жители этих мест сделались непоседами, ведь им приходилось либо отправляться на поиски куска хлеба в дальние края, либо перегонять с одного пастбища на другое овец, за счет которых они кормились. Год за годом нашему идальго приходилось видеть, как вслед за своими мериносами бредут пастухи, лишенные крова, живущие чем бог пошлет; и, может статься, именно это зрелище наводило его порой на мечты о том, как бы постранствовать по свету, посмотреть на новые земли.
Был он беден, «крепкого сложения, сухопарый[2] телом и худощавый лицом»; любитель рано вставать и страстный охотник. Из чего можно сделать заключение, что по темпераменту был он холериком, ибо главнейшие черты представителей этого темперамента — пылкость и сухопарость; и тот, кто обратится к упоминавшемуся выше «Исследованию способностей к наукам», трактату, каковой его сочинитель, доктор дон Хуан Уарте, посвятил его величеству королю Филиппу II, увидит, как подходит к Дон Кихоту то, что говорил сей лекарь — подобно Дон Кихоту, весьма хитроумный — о темпераментах людей пылких и сухопарых. Таким же темпераментом был наделен и тот рыцарь Христа, Иньиго де Лойола,4 о котором предстоит нам много говорить в этой книге и о котором падре Педро де Риваденейра, создавший жизнеописание его, в главе пятой из пятой же книги своего труда замечает, что был он «очень пылкого склада и очень холерического», гневливый, стало быть; и хотя позже победил в себе гневливость, пылкость осталась при нем, а с нею «предприимчивость и решимость, присущие оной и необходимые для осуществления его замыслов». И вполне естественно, что темперамент у Лойолы был как у Дон Кихота, ибо Лойоле предстояло возглавить воинство и дело его жизни было делом военным. И даже самые мелкие подробности возвещали, кем предстоит ему стать, ибо, описывая нам внешность его и телесный склад в главе XVIII книги IV, уже упоминавшийся падре, его жизнеописатель, говорит, что имел дон Иньиго лоб широкий и гладкий и лысину весьма почтенного вида. Что совпадает с четвертым из признаков, по которым, согласно доктору Уарте, можно признать человека с воинскими дарованиями, и признак этот — лысая голова, «а причина тому вполне ясна, — говорит доктор и добавляет: — ибо дар воображения пребывает в передней части головы, подобно прочим умственным дарам, избыток же пыла опаляет кожный ее покров, и смыкаются поры, сквозь кои прорастают волосы; а питаются оные, по утверждению медиков, отходами, кои мозг производит, когда принимает пищу; но, поскольку великий жар истребляет и сжигает сии отходы, волосам не из чего зародиться». Из чего я делаю вывод, что у Дон Кихота, хотя наиточнейший его биограф о том не упоминает, лоб также был высокий, открытый и гладкий; и был наш идальго лыс.
