Мигель де Унамуно - Житие Дон Кихота и Санчо
И едва лишь святое воинство тронется в путь, ты увидишь, как загорится в небе новая звезда,6 видимая лишь крестоносцам, лучезарная и звучащая звезда, и в долгой, объемлющей нас со всех сторон ночи она запоет для нас новую песнь; и звезда эта пойдет по небу, едва только тронется в путь крестоносное воинство; а когда поход завершится победой или когда все крестоносцы погибнут (и возможно, что гибель — единственный способ одержать подлинную победу), — тогда звезда упадет с неба, и место, куда она упадет, будет могилою Дон Кихота. Гроб Дон Кихота там, где встретит смерть крестоносное воинство.
А там, где гроб, там и колыбель, там начало всех начал. И там вновь загорится в небе лучезарная и звучащая звезда.
И не спрашивай меня ни о чем более, дорогой друг. Когда ты вызываешь меня на разговор о подобных предметах, то по твоей милости со дна моей души, исстрадавшейся от пошлости, которая обступает и осаждает меня со всех сторон, исстрадавшейся от лжи, в которой мы барахтаемся, забрызгивая грязью друг друга, исстрадавшейся ото всех подлостей, которые ранят, терзают и удушают нас, — со дна моей исстрадавшейся души подымаются разбуженные тобой бессмысленные видения, алогичные идеи, неведомые мыели и образы, и я не только не знаю, каково их значение, но и не думаю в нем разбираться.
Что ты хочешь сказать этим? — поминутно спрашиваешь ты меня. А я отвечаю тебе: почем же мне знать?
Нет, нет, добрый мой друг! Чаще всего я и сам не знаю, что хочу сказать каким‑нибудь нежданным соображением, которым одарила меня игра ума и которым я делюсь с тобой; или по крайней мере именно я‑то этого и не знаю. Во мне словно бы сидит кто‑то, и диктует мне внезапные мысли, и осеняет озарениями. Я повинуюсь ему, но не углубляюсь в себя, чтобы взглянуть ему в лицо и спросить его об имени. Я знаю только одно: если бы я увидал его в лицо и если бы он мне назвался, я умер бы, чтобы вместо меня жил он.
Мне стыдно оттого, что мне не раз случалось создавать вымышленных героев, выдумывать романных персонажей, в чьи уста можно было бы вложить то, чего от себя я говорить не решался, — и вот они словно в шутку высказывали то, к чему я отношусь более чем серьезно.
Впрочем, ты… ты хорошо знаешь меня, и тебе известно, что вымученные парадоксы, нарочитая экстравагантность и оригинальничанье — это нечто абсолютно мне чуждое, что бы там ни думала обо мне дюжина каких‑то болванов. Мой добрый и единственный друг, друг без каких бы то ни было оговорок, мы с тобою не раз, наедине, пытались выяснить, что такое безумие, и обсуждали постановку этой темы в ибсеновском «Бранде», духовном детище Кьеркегора,7 думали о его одиночестве. И мы пришли к выводу, что любое безумие перестает быть безумием, когда оно становится коллективным, овладевает целым народом, когда это, быть может, безумие, охватившее все человечество. Если галлюцинации подвержен коллектив, социальный человеческий организм, народ, то галлюцинация превращается в реальность, в нечто внешнее по отношению к каждому из галлюцинирующих. И ты, и я, мы оба согласны, что приспела необходимость внушить массам, внушить народу, внушить нашему испанскому народу какую‑то безумную идею; безумную идею, позаимствованную у одного из его безумных сынов, и безумного всерьез, а не на шутку. Безумного, но не глупца.
Мы оба, дорогой мой друг, всегда возмущаемся, слыша, что именуют у нас здесь фанатизмом, ибо, к нашему с тобой несчастью, это отнюдь не фанатизм. Нет, никак не может быть фанатизмом то, что регламентируется и сдерживается, вводится в рамки и направляется бакалаврами, священниками, цирюльниками, канониками и герцогами; не может быть фанатизмом то, что выступает под знаменем логических формул, вооружается программой, ставит перед собой на завтрашний день определенную задачу, которую со всей методичностью изложит тебе какой‑нибудь оратор.
Помнишь, как‑то раз мы с тобой увидали с десяток молодых людей, столпившихся вокруг своего товарища; он призывал их: «Пошли, ребята! Мы такого покажем!..» — и они дружно последовали за ним. И это было как раз то, чего мы с тобой так страстно желаем: чтобы народ, собравшись толпою, с кличем: «Мы такого покажем!..» — двинулся наконец вперед. А если какой–ни- будь бакалавр, какой‑нибудь цирюльник, какой‑нибудь священник, какой‑нибудь каноник или какой‑нибудь герцог вздумал бы остановить их, говоря: «Дети мои! Все это прекрасно, я вижу, что вы преисполнены героизма, что вы пылаете священным негодованием, и я присоединяюсь к вам, но, прежде чем все мы, вы и я вместе с вами, двинемся в путь с целью «показать такого…», нам, согласитесь, не мешало бы прийти к единому мнению относительно того, что же, собственно, мы хотим «показать». Что это значит: «Мы такого покажем!..»?» — если бы кто‑нибудь из упомянутых мной мошенников попытался остановить толпу вышеуказанными словесами, то его надо было бы тут же сбить с ног и всем, шагая по нему, опрокинутому, растоптать его, — с этого оно и началось бы, героическое «показать такого…».
Не думаешь ли ты, мой друг, что среди нас найдется немало одиноких душ, у которых сердце прямо‑таки рвется «показать такого…», совершить нечто, без чего им и жизнь не в жизнь? Так вот, посмотри, быть может, тебе удастся собрать этих одиночек, создать из них воинство и двинуть нас всех вместе в поход — ибо я также отправлюсь с ними, тебе вослед, — в поход за освобождение Гроба Дон Кихота, каковой — благодарение Богу! — неизвестно нам, где находится. Но лучезарная и звучащая звезда укажет нам путь.
«А не случится ли так, — говоришь ты мне в часы, когда падаешь духом и изменяешь самому себе, — не случится ли так, что, воображая, будто мы шагаем по раздолью полей и ушли уже за тридевять земель, мы на самом деле будем кружить на одном и том же месте?» Нет, ибо тогда путеводная звезда остановится и замрет над нашими головами, а Гроб Рыцаря окажется в нас самих. Звезда же упадет с неба, но упадет для того, чтобы мы схоронили ее в нашей душе. И души наши обратятся в свет и сольются все в одно лучезарное и звучащее светило, и оно, обратясь в солнце вечно звучащей гармонии, еще ярче, еще лучезарнее воссияет на небе нашей спасенной родины.
Итак, в путь! И позаботься, чтобы не затесались к тебе, в священное воинство крестоносцев, ни бакалавры, ни цирюльники, ни священники, ни каноники, ни герцоги, переодетые под Санчо. Не беда, коли они станут выпрашивать у тебя острова для губернаторства. Но безжалостно гони их в шею, как только они заикнутся о маршруте похода, начнут справляться у тебя о программе дальнейших действий, примутся лукаво, шепча на ухо, выведывать у тебя, в какой стороне лежит Гроб Дон Кихота. Следуй за звездою. И поступай так, как Рыцарь: выпрямляй всякую кривду,8 какую повстречаешь в пути. Сегодня делай то, что надо сегодня, и здесь то, что нужно здесь.
Так трогайтесь Же в путь! Но куда идти? Куда вас поведет звезда: ко Гробу! А что нам делать в пути? Что делать? Бороться! Бороться? Но как?
Как? Попался вам лжец? Бросить ему в лицо: ложь! И дальше вперед! Попался вор — громыхнуть на него: ворюга! И вперед! Попался болтун, чьи благоглупости толпа слушает, разинув рот? Крикнуть им: идиоты! И вперед! Всегда и только вперед!
«Но разве возможно, — спрашивает меня один наш общий знакомый, горящий желанием вступить в крестоносцы, — возможно ли подобным образом истребить на земле ложь, воровство, глупость?» А кто сказал, что нельзя? Самая презренная из всех презренных подлостей, самая отвратительная и гнусная из уловок трусости состоит в утверждении, будто, разоблачив вора, мы этим ровно ничего не добьемся, так как другие будут продолжать воровать, и будто мы ничего не достигнем, бросив в лицо мошеннику, что он мошенник, ибо от этого на свете не станет меньше мошенничества.
Да, конечно, обличать придется не раз и не два, а тысячекратно, потому что, если бы тебе удалось единожды, первым же своим обличением покончить раз и навсегда хотя бы с одним только обманщиком, на земле было бы раз и навсегда покончено со всяким обманом.
Итак, в путь! И гони из священного воинства каждого, кто захочет расчислить в точности длину шага, которым следует идти на марше, его быстроту и ритм. Особенно вот этих, кто только и знает что твердить днем и ночью о ритме, этих всех гони прочь! Иначе они превратят твое воинство в балетную труппу, а поход — в танец! Всех их — прочь! Пускай отправляются куда‑нибудь подальше воспевать прельстительность плоти.
Субъекты, которые могут попытаться превратить крестоносцев в балетных танцовщиков, именуют себя, а также друг друга поэтами. Но они не поэты. Они нечто совершенно иное. Ко Гробу они идут из одного любопытства, ради охоты посмотреть, а что это такое, и, возможно, потому что ищут новых острых ощущений или надеются рассеять в пути свою скуку. Всех их — прочь!
Именно они своей богемной снисходительностью способствуют тому, что существует и подлая трусость, и ложь, и злосчастные мерзости, в которых мы захлебываемся. Когда эти людишки проповедуют свободу, они имеют в виду одну–единственную свободу: обладать женой ближнего своего. У них все сводится к чувственности, и даже в идеалы, в великие идеалы, они влюбляются чувственно. Но сочетаться с великой и чистой идеей узами брака, от которого могли бы родиться на свет добрые дети, — на это они неспособны, с идеями они вступают лишь в случайные связи. Они берут идею в любовницы, а иной раз и того хуже: на одну ночь, как непотребную девку. Всех их — прочь!
