Эрнест Ренан - Евангелия и второе поколение христианства
Это та доктрина, которую мы уже встречали в зародыше во многих семьях эвионитов, пропаганда которых происходила в Азии, за Иорданом, - доктрина, которую через пятьдесят лет Маркион и гностики с большей живостью опять восприняли; она представлялась для христианской совести величайшим соблазном. Отделяя Иисуса от фантастического существа, называемого Христом, она разделяла личность Иисуса, отнимала всю индивидуальность у наилучшей части его общественной жизни, так как, согласно ей, Христос находился в Иисусе, как нечто постороннее ему и безличное. Понятно, что в особенности друзья Иисуса, которые его видели и любили ребенком, молодым человеком, мучеником, трупом, были возмущены. Их воспоминания представляли Иисуса одинаково приятным, одинаково божественным во всякое время. Они хотели, чтобы его признали и почитали всего целиком. По-видимому, Иоанн с негодованием отвергал доктрины Керинфа. Его верность и любовь с детства к Иисусу только одни могли оправдывать те проявления фанатизма, которые ему приписывают и которые, однако, не противоречили его обычному характеру. Однажды, входя в Эфесе в бани и увидя Керинфа, он воскликнул: "бежим, здание обрушится, так как Керинф, враг правды, здесь". Подобная пламенная ненависть - продукт сектантства. Его любит сильно, ненавидит сильно. Повсюду трудность согласить две роли Иисуса, совместить в существовании одного человека мудреца и Христа порождало фантазии, аналогичные той, которая вызывала такой сильный гнев у Иоанна. Доцетизм был, если можно так выразиться, ересью того времени. Многие не допускали мысли, что Христос мог быть распят и погребен. Одни, как Керинф, признавали некоторого рода перемежающийся характер божественной роли Иисуса. Другие предполагали, что тело Иисуса было прозрачно, что его материальная жизнь, особенно его страдания, были ничем иным, как видением. Эти фантазии являлись результатом господствовавшего в ту эпоху мнения, что материя есть падение, унижение духа, что материальное проявление понижение идеи. Таким образом, евангельская история испарялась во что-то неосязаемое. Интересно, что исламизм, оказывающийся некоторого рода арабским продолжением иудео-христианства, воспринял эту идею об Иисусе. В особенности в Иерусалиме мусульмане всегда абсолютно отрицали, что Иса умер на Голгофе; они утверждали, что вместо него распяли кого-нибудь другого, на него похожего. Предполагаемое место вознесения, Масличная гора, по мнению шейхов, настоящее святое место Иерусалима, связанное с Иса; так как там Мессия, чуждый страданиям, рожденный святым дыханием, а не телом, в последний раз явился в том виде, который он себе выбрал. Как бы ни было, но Керинф в христианском предании стал чем-то вроде Симона-волхва: почти сказочной личностью, типичным представителем доцетического христианства, собратом эвионитов-иудео-христиан. Как Симон-волхв был заклятым врагом Петра, так Керинфа представляют отчаянным противником Павла. Его приравнивали к Эвиону; и скоро привыкли не отделять его от последнего и, как Эвион явился абстрактным олицетворением иудео-христиан, говорящих по-еврейски, так Керинф стал нарицательным словом для обозначения иудео-христиан, говорящих по-гречески. Говорили так: "кто осмелился упрекать Петра в том, что оп принял язычников в церковь? Кто осыпал Павла оскорблениями? Кто вызвал мятеж против необрезанного Тита? Это Эвион, это Керинф". Взятые буквально эти фразы означали бы нелепость, так как заставляли предполагать, что Керинф играл роль в Иерусалиме в первые годы образования церкви. Так как Керинф не оставил воспоминаний, то церковное предание во всем, что касается его, прибавляло к одной неточности другую. Во всем этом сплетении противоречий есть только одно слово правды. Керинф, действительно, был первым еретиком, автором доктрины, превратившейся в сухую ветвь на великом дереве христианского учения. Борясь с ним и отрицая его, христианская церковь сделала наибольший из всех предыдущих шаг в сторону установления правоверия.
Благодаря этим раздорам и противоречиям, христианская теология развилась. Личность Иисуса и странные комбинации человека с божеством, которые вынуждены были придумывать, послужили основой для ее теории. Далее мы увидим гностицизм зарождающимся, благодаря течению идей вполне подобных, и в свою очередь стремящимся разделить единство Христа; но ортодоксальная церковь останется твердой в отрицании подобных измышлений; существование христианства, основанного на реальности личных действий Иисуса, зависело от этого.
Иоанн, несомненно, имел утешение при виде этих заблуждений, плодов духа, чуждого галилейской традиции, в верности и преданности окружавших его учеников. На первом плане был молодой азиат, по имени Поликарп, имевший всего около тридцати лет в период крайней старости Иоанна и который, по-видимому, уверовал в Христа еще в детстве. Крайнее уважение, с которым он относился к апостолу, побуждало его смотреть на Иоанна любопытными глазами юноши, в которых все увеличивается и преображается. Живой образ старца запечатлелся в его уме. И всю свою жизнь он говорил о нем, как о небесном видении. Главная его деятельность была в Смирне, и нет ничего невероятного в том, что Иоанн послал его туда стать во главе уже древней церкви, как то утверждает Ириней.
Благодаря Поликарпу, воспоминания об Иоанне в Азии, a оттуда в Лионе и Галлии стали живой традицией. Во всем, что говорил Поликарп о Господе, о его доктрине, о его чудесах, он ссылается на личных свидетелей жизни Иисуса. Он обыкновенно выражался так: "это я слышал от апостолов". "Я, которого наставляли апостолы и который жил вместе со многими, видевшими Христа... и т. д. Способ Поликарпа выражаться давал повод думать, что он, кроме Иоанна, знал еще других апостолов, например, святого Филиппа. Но гораздо вероятнее, что здесь некоторая гипербола. Выражение "апостолы", несомненно, означало Иоанна, которого к тому же могли сопровождать некоторые галилейские ученики, нам неизвестные. Можно также понимать под этим, если угодно, пресвитера Иоанна и Аристиона, которые, согласно некоторым текстам, были непосредственными учениками Господа. Что же касается Кая, Диотрефа, Димитрия и благочестивой Кирии, о которых послание Presbyteros'a говорит, как о членах кружка эфесян, то было бы рискованно очень много останавливаться на этих именах и обсуждать существа, которые, как говорит Талмуд, "никогда не были созданы", а обязаны были своим существованием только искусству подделывателя или, как Кирия, недоразумениям.
Ничего нет более сомнительного, как все то, что относится к этому одноименному с апостолом Presbyteros Ioannes, бывшему приближенным Иоанна в его последние годы, который, согласно преданиям, наследовал ему в управлении церковью Эфеса. Его существование, однако, представляется вероятным. Титул пресвитер могло быть название, которым его отличали от апостола. После смерти апостола его еще долго могли называть только пресвитер, опуская его собственное имя. Аристион, которого весьма древние сведения помещают рядом с пресвитером, как весьма авторитетного хранителя преданий и которого смирнская церковь также приписывает себе, тоже загадка. Все, что можно о нем сказать, это то, что в Эфесе около конца первого века была группа лиц, выдававших себя за последних непосредственных свидетелей жизни Иисуса. Папий их знал или, по крайней мере, близко с ними соприкасался и собрал их предания.
Далее мы увидим, что Евангелие совершенно в новой редакции вышло из этого маленького кружка, который, по-видимому, приобрел доверие старого апостола и считал себя вправе говорить от его имени. He постарался ли кто-нибудь из учеников, окружавших и как бы овладевших старостью Иоанна, использовать богатую сокровищницу, бывшую в его распоряжении? Так могли думать; мы сами одно время к этому склонялись, но теперь мы считаем более вероятным, что ни одна из глав Евангелия, носящего имя Иоанна, не была написана ни им самим и никем из его учеников при его жизни. Но мы продолжаем верить, что Иоанн имел свою особенную манеру рассказывать жизнь Иисуса, вполне несходную с первоначальными рассказами в Ватанее, в некоторых отношениях более совершенную и в особенности в том, что касается жизни Иисуса в Иерусалиме, представлявшую большее развитие. Мы думаем, что апостол Иоанн, который имел характер довольно себялюбивый и еще при жизни Иисуса вместе со своим братом рассчитывавший на первое время в царстве Божием, приписывал себе то же место и в своих рассказах. Если он читал Евангелие Марка и Луки, что весьма вероятно, он должен был убедиться, что там недостаточно говорят о нем и приписываемая ему этими евангелистами роль не соответствует той, которую он играл в действительности. Ему хотелось, чтобы знали о том, что он был особо любимый ученик Иисуса и играл первую роль в евангельской драме. При своем старческом тщеславии он приписывал себе главное значение. Его длинные истории часто имели целью желание изобразить себя любимым учеником Иисуса, который только один в торжественные минуты склонял свою голову к его сердцу, которому Иисус доверил свою мать и что во многих случаях, в которых первую роль приписывают Петру, она в действительности принадлежала ему, Иоанну. Его глубокая старость давала повод к разным размышлениям, его долголетие принимали за небесное знамение. Так как окружавшая его среда не отличалась безупречной добросовестностью и, может быть, была не лишена некоторой доли шарлатанства, то можно себе представить, какие странные измышления бродили в этом гнезде благочестивых интриг вокруг старца, уже ослабевшего умом и находившегося в полном распоряжении тех, которые его окружали.
