Эрнест Ренан - Евангелия и второе поколение христианства
Конечно, по нашим понятиям, Траян и Марк Аврелий поступили бы лучше, будучи вполне либеральными и допустив полную свободу обществ, признав за корпорациями право собственности, а при расколе - право разделять собственность корпорации между отдельными ее членами, пропорционально числу приверженцев каждой партии. Этого последнего было бы достаточно, чтобы предупредить опасность. Уже в третьем веке именно империя поддерживала единство церкви, признавая настоящим епископом какого-нибудь города того, кто сносился с епископом Рима и был признан им. Что произошло бы в четвертом веке во время горячей борьбы с арианством? Бесчисленные и непоправимые расколы. Только императоры, а потом варварские короли были в состоянии положить этому конец, разрешить вопрос: кто правоверный и кто настоящий канонический епископ. Корпорации без связи с государством не представляют опасности для государства, если государство остается действительно нейтральным, не делается судьей правоверия и в случае споров по поводу имущества, предоставленных на его решение, наблюдает правила разделения социального капитала пропорционально числу членов. Таким образом, все организации, опасные для спокойствия мира, были бы легко распущены, взаимные раздоры превратили бы их в пыль. Только авторитет государства может остановить расколы в подобных организациях; нейтралитет государства делает эти расколы непоправимыми. Либеральная система - наиболее верное средство для распущения слишком могущественных обществ. Вот чему научили нас многочисленные опыты. Но Траян и Марк Аврелий не могли этого знать. Их ошибка в этом случае, как и во многих других, в которых мы находим их законодательство несовершенным, были теми ошибками, которые могли быть исправлены только веками.
Постоянное преследование - вот какая будущность открывалась перед христианством. Думали, что был издан следующий специальный эдикт: Non licet esse christianos, который служил основой всем преследованиям христиан. Это возможно; но нет надобности в этом предположении. Христиане самим своим существованием являлись нарушителями всех законов об ассоциациях. Они были виновны в кощунстве, и оскорблении величества, в ночных сборищах. Они не могли воздавать почестей императору, как следует верным подданным. А, между тем, оскорбление величества наказывалось самыми жестокими мучениями; ни одно лицо, обвиненное в этом преступлении, не избегало пыток. Кроме того была мрачная категория flagitia nomini cohoerentta, преступлений, для которых не требовалось доказательств; одно название христианин заставляло предполагать его a priori и влекло за собой квалификацию hostis publicus. Против подобных преступлений преследование велось по приказанию. Таким, в частности, было обвинение в поджигательстве, постоянно возобновляемое воспоминанием 64 года, а также благодаря упорству, с каким Апокалипсисы возвращались к идее окончательного всеобщего пожара. К этому присоединялось постоянное подозрение в секретных гнусностях, в ночных сборищах, в преступном увлечении женщин, молодых девушек и детей. А оттуда всего один шаг, чтобы считать христиан способными на все преступления и приписывать им все злодеяния. И толпа еще более чем магистратура, делала этот шаг вперед ежедневно.
Если к этому прибавить ужасный произвол, предоставленный судьям, особенно в выборе наказаний, то станет ясно, что и без исключительных законов, без специального законодательства могла получиться та отчаянная картина, которую нам представляет история римской империи в своих наилучших эпохах. Закон может быть прилагаем с большей или меньшей строгостью, но он остается законом. Это положение продолжалось, как медленная лихорадка, в течение всего второго столетия, по временам то ожесточаясь, то утихая, вплоть до третьего века. Оно закончилось ужасным припадком в первые годы четвертого века и окончательно прекращено Миланским эдиктом в 313 году. Каждое возрождение римского духа усиливало преследование; императоры, которые в разное время в третьем веке пытались поднять империю, были гонителями. Императоры терпимые, как Александр Север и Филипп, не имели римской крови в своих жилах и жертвовали латинскими традициями в пользу восточного космополитизма.
"Почитай божественность во всем и повсюду, согласно обычаям отечества и принуждай других ее уважать. Ненавидь и наказывай всех приверженцев чуждых обрядов, не только из уважения к своим богам, но в особенности потому, что они вводят новые божества, распространяют любовь к чуждым обычаям, что ведет к заговорам, к коалициям, к ассоциациям, которые ни в каком случае не могут быть согласованы с монархией. Не позволяй также никому заявлять об атеизме и заниматься магией. Гадание необходимо, назначь официально гаруспициев и авгуров, к которым и будут обращаться за советами; но не должно быть свободных магов, так как подобные люди, смешивая правду с ложью, могут побудить граждан к бунту. To же надо сказать и о многих, называющих себя философами; остерегайся их; нет зла, которого они не могли бы сделать, как частным людям, так и народам".
Вот в каких выражениях государственный человек поколения, следовавшего за Антонинами, резюмировал религиозную политику. Как и во времена более близкие к нам, государство думало, что поступает весьма искусно, захватив в свои руки и урегулировав суеверия. Муниципии пользовались тем же правом. Религия стала полицейским делом. Система полного обезличения, при которой всякое движение сдерживается, всякая индивидуальность считается опасной, всякая личность изолирована, без какой бы то ни было религиозной связи с другими людьми, превращенная в чисто официальное существо, помещенная в доведенную до ничтожных размеров семью, и государство, слишком обширное, чтобы быть отечеством, чтобы иметь общий дух, чтобы заставлять биться сердца, - вот идеал, о котором мечтали. Все, что могло казаться способным поразить людей, вызвать волнение, было преступно и наказывалось смертью или изгнанием. Таким образом, римская империя убила античную жизнь, убила душу, убила науку, создала школу тяжелых и ограниченных умов, узких политиков, которые под видом стремления прекратить суеверие, в действительности, привели к торжеству теократии.
Сильное понижение интеллектуальности явилось следствием этих усилий возвратиться к той вере, которой никто не имел. Некоторого рода банальность окружила верования и уничтожила в них все серьезное. Бесчисленное количество свободомыслящих первого века до Иисуса и первого века после него постепенно уменьшалось и, наконец, исчезло. Свободный тон великой латинской литературы теряется и заменяется тяжелой легковерностью. Наука гаснет день ото дня. Можно сказать, что после Сенеки не было не одного ученого вполне рационалиста. Плиний старший интересен, но не имеет никакой критики. Тацит, Плиний младший, Светоний избегали высказываться о бессмыслии самых смешных фантазий. Плиний младший верил в ребяческие рассказы о привидениях. Эпиктет хотел, чтобы придерживались установленного культа. Даже такой фривольный писатель, как Апулей, считал своей обязанностью принимать тон сурового консерватора, когда дело касалось богов. Единственный человек около половины того века, по-видимому, не верил в сверхъестественное, это был Лукиан. Научный дух, служащий отрицанием всего сверхъестественного, был принадлежностью весьма немногих; суеверие охватило всех, волновало разум. В то же время религия искажала философию, философия искала видимого примирения со сверхъестественным. Глупая и пустая теософия, спутанная с шарлатанством, была в моде. Апулей скоро стал называть философов "жрецами всех богов". Александр Абонотик создал культ с фиглярскими причудами. Религиозное шарлатанство, возвышенное ложной лакировкой философии, стало модным. Аполлоний Тианский первый показал этому пример, несмотря на то, что весьма трудно сказать, что такое был в действительности этот странный субъект. Уже позднее пытались сделать из него религиозного ясновидящего, нечто вроде полубога философии. Так быстро произошло понижение человеческого ума, что презренный чудодей, который в эпоху Траяна имел успех только среди зевак малой Азии, через сто лет, благодаря бесстыдным писателям, ухватившимся за него для того, чтобы заинтересовать публику, ставшей вполне легкомысленной, сделался лицом высшего порядка, воплощением божественности, которого осмеливались сравнить с Иисусом.
Народному образованию императоры оказывали большее содействие, чем цезари и даже Флавий, но вопрос был только о литературе; великая дисциплина ума, продукт науки, мало получала пользы от этих школ. В особенности покровительствовали философии Антонин и Марк Аврелий. Но философия, высшая цель жизни, сущность всего остального, не может быть преподаваема в государстве. Во всяком случае, образование мало коснулось народа. Это было нечто абстрактное, возвышенное, проходившее над головой, а так как с другой стороны храм не давал морального поучения, которым впоследствии наделяла церковь, то низшие классы коснели в невежестве. Но нельзя упрекать великих императоров в том, что они не имели успеха в предпринятом ими деле спасения античной цивилизации. У них не хватило времени. Однажды вечером после того, как он перенес атаку декламаторов, обещавших ему бесконечную славу, если он обратит мир к философии, Марк Аврелий записал в своей записной книжке следующее размышление, предназначенное только для него самого: "Причина всего это поток, уносящий все. Как наивны политики, воображающие, что возможно регулировать ход дел философскими правилами. Это еще дети, у которых сопли из носа текут... Не надейся, что республика Платона возможна; старайся внести небольшие улучшения и, если тебе удастся, то не считай этого малым. Кто, действительно, может изменить внутреннее настроение людей? А без изменения сердец и понятий, что может сделать все остальное? Ты сделаешь только рабов и лицемеров... Дело философии простое и скромное, далекое от чепухи этих чванливых". О, честный человек!
