Андрей Муравьев - Путешествие ко святым местам в 1830 году
Наконец, после тяжелого и крутого всхода на гору, которой пространная вершина усеяна мелким камнем, довольно долго следуя по сей неровной площади и ожидая столь же трудного спуска, прежде нежели взобраться на какую-нибудь новую высоту, отколе бы мог открыться Святой Град, – внезапно и против всякого чаяния в самом близком расстоянии видишь перед собой Иерусалим!
Кто выразит все чувства, волнующие грудь, при внезапном появлении Святого Града? И можно ли изъяснить речами то тайное борение радости и страха, которыми попеременно движется сердце в сие торжественное мгновение, когда все дивные имена Сиона, Голгофы и Элеона, с юных лет и только во святыне храмов поражавшие слух наш, внезапно олицетворяются перед очарованными глазами: когда пылкие мечты младенца сбываются в видениях юноши и все звуки псалмов и пророчеств сливаются в одну живую картину отвергшего их Иерусалима! Тщетно приготовляешь издали дух свой к зрелищу Града, мысленно представляя себе, как, мало-помалу он станет проясняться из туманной дали и как мало-помалу станут привыкать к нему взоры и мысли. Он вдруг, как бы из-под земли, является смятенным глазам на скате той самой горы, по площади коей пролегала трудная стезя; весь и внезапно восстает он в полной красе обновленных стен своих и башен, во всем величии Ветхого завета, издали – несокрушенный, как бы еще в ожидании Нового, и так, как он всегда рисуется воображению, со всеми своими бойницами и вратами. Гора Элеонская в ярких лучах вечера и пустыня Мертвого моря в туманах ограничивали за ним священный горизонт, и я стоял в безмолвном восторге, теряясь в ужасе воспоминаний!
Еще не успел я выйти из сего оцепенения, мечтая и действуя, как бы объятый сном, когда увидел себя близ самых ворот Яффских, у крепости Давида. Так близко расстояние от поклонной горы до стен, окруженных с сей стороны зеленью иссохших прудов Соломона. Толпа женщин, в длинных белых покрывалах, теснилась на сем обширном гульбище. Я въехал в город, взглянул окрест себя, и очарование исчезло. Так достиг я Иерусалима, в пятое воскресение Великого поста.
Иерусалим
Все пришло в волнение при появлении моем у ворот патриаршей обители. Несколько русских, монашествующих и послушников, выбежали ко мне навстречу удостовериться, точно ли я их соотечественник. Странно и приятно поразил меня звук языка родного в Иерусалиме. Но едва успел я слезть с коня, как уже начались жалобы их на гонения и совершенную нищету, которые они истинно претерпевают. Окруженный ими, взошел я на высокое крыльцо, где меня встретил драгоман патриарший, почтенный старец Митрофан, и ввел в приемную длинную залу, куда не замедлили прийти и оба наместника.
Старший из них, митрополит Петры Аравийской, восьмидесятилетний Мисаил, известный своими христианскими добродетелями, искренно радовался прибытию русского. Долгое время находясь архиепископом болгарским на Дунае, он выучился несколько говорить языком славянским и был духовником всех соотечественников в Иерусалиме, во многих случаях доказав свою приверженность к России, но уже его слабые силы не позволяли ему входить в управление церкви. Второй наместник – Даниил, митрополит Назарета, принявший на себя бремя правления в обстоятельствах трудных, подумал сперва, что я прислан после войны от двора нашего проверить казну монастырскую. Он не мог совершенно заменить духовенству палестинскому знаменитого своего предместника, инока Прокопия, обновителя Храма; ибо его собственное положение было весьма тягостно по беспрестанным притеснениям властей арабских и совершенному упадку благосостояния Иерусалимской церкви.
Скоро, не доверяя слуху о моем нечаянном приезде, прибежал почтенный И. Д. Еропкин в одежде духовной, которою принужден был облечься в течение двухлетнего своего пребывания в Иерусалиме, чтобы избежать оскорбления черни во время войны Порты с Россией. Не имея возможности безопасно выехать из Палестины, куда приехал в 1828 году с шестидесятью поклонниками обоего пола, он только с пятнадцатью из них остался в живых в Иерусалиме. Все прочие погибли от жестокой чумы, свирепствовавшей по всей Сирии в год его приезда.
С неизъяснимой радостью и как давнего друга встретил я своего соотечественника, о котором слышал еще в Царьграде, и посетил его келию, пока приготовляли мне прекрасную комнату, обращенную окнами на соседний Храм Воскресения и дальнюю Элеонскую гору. Туда собрались несколько любопытных, посланных архиереями, и все русские. Они не могли довольно мне нарадоваться, ибо уже два года не было поклонников из России. Один из них Феоктист, бывший вахмистром в конной гвардии, отслужив отечеству, посвятил себя Богу, но его еще сильно занимало протекшее мирское, и он с живым любопытством расспрашивал меня о прежних своих начальниках. (Ныне, по дошедшим до меня известиям, он уже скончался){61}. Другие принадлежали к числу поклонников всякого звания, иногда по нескольку раз посещающих Иерусалим, и, по благочестию соотечественников, приносящих богатые вклады Сввятому Гробу.
Были между ними бежавшие из плена персидского и турецкого. Они по удивительным способностям народа русского умели в короткое время выучиться языкам восточным и хитро воспользоваться доверенностью пашей, чтобы спастись в Иерусалиме. Так один из них, взятый турками в последнюю войну, поступил на службу к одному из пашей Анатолии, уверил его, что весьма искусен делать кареты, выпросил денег и позволения искать в соседних лесах букового дерева и скрылся. Другой же, восьмидесятилетний старец Паисий, бежавший еще во время сечи Запорожской, пользовался всей доверенностью митрополита Назаретского и служил переводчиком в сношениях его с русскими. Все они, составив себе особенный странный язык, смесь греческого и русского, для объяснения с духовенством, приняли на себя различные должности в патриархии и таким образом живут, хотя и скудно, посреди всеобщего голода и нищеты. Иной печет просфоры и хлебы, другие смотрят за маслинами, огородами, лошаками; женщины стирают, шьют или ходят за больными, и надобно заметить, что все они вообще несравненно расторопнее греков и арабов. Но в мое время было не более восемнадцати русских в Палестине.
На другой день пригласили меня в залу собрания, или синодик. В передней комнате хор священников возгласил стихиры Великого четверга: «Союзом любве связуеми апостоли, владычествующему всеми себе Христу возложше, красны ноги очищаху, благовествующе всем мир». В то же время три дьякона стали умывать мне ноги и руки, возливая на них розовую воду и смиренно целуя: обряд трогательный, напоминающий первые обряды христианства; по совершении его пели «Честнейшую Херувим» и, возгласив многолетие святейшему и величайшему господину, князю и владыке, патриарху Святого Града Иерусалима и всей Палестины, Сирии, Аравии, обоин-пол Иордана, Каны Галилейской и Св. Сиона, а вслед за тем многолетие благочестивому, православному и благородному поклоннику, с низким поклоном удалились.
Я взошел в самый синодик, где, по обычаю патриархии, все архиереи садятся вокруг стола, приглашая поклонников записывать имена свои для поминовения и вносить вклады, на счет которых впоследствии их содержат во все время пребывания в Иерусалиме. Оно продолжается обыкновенно от Воздвижения до Пасхи, и от каждого зависит выбор монастыря для своего жительства. Но те из поклонников, которые желают посвятить деньги свои и дары Святому Гробу, должны особенно вручить их игумену храма для пропитания братии, для свеч и лампад. Однако же архиереи не просили от меня подаяния в синодик; там был только один престарелый эконом патриархии (Парфений, ныне уже умерший){62}; он снял для меня со стены малый крест в серебряном окладе, составленный из мелких частиц честного дерева, от которых уделяют поклонникам. Тогда посетил я по порядку всех архиереев, вручив письмо патриаршее и фирманы секретарю наместников, доброму и благоразумному иноку Анфиму, который, долго служив при дворе господаря Валахского Ипсилантия, был свидетелем его бедственной кончины и удалился на смирение в Иерусалим.
Два наместника и три епископа: Газы – Феодосий, Филадельфии – Прокопий (теперь уже умерший) и Лидды – Досифей – составляли синод Иерусалимский, собиравшийся только в случаях необыкновенных, ибо все дела решали оба наместника с драгоманом и секретарем, и даже иногда один наместник. Он посылает от себя монахов в разные города Востока собирать милостыню для Святого Гроба отдельно от патриарха, который действует из Константинополя более как защитник и глава духовная, нежели как совершенный хозяин и владыка дому, и никогда не посещает своей паствы, чтобы не платить слишком большой дани шейхам. В случае смерти его синод Иерусалимский, избрав одного из среды своей, посылает принять благословение от патриарха Вселенского и жить навсегда в удалении от Святого Гроба. Двух еще архиереев не было тогда в Иерусалиме: Кесарии, архиепископ Кесарий, от которой в древности зависела и епархия Иерусалимская, находился в Молдавии и заведовал там имениями Святого Гроба, где недавно скончался; другой, Афанасий, епископ Птолемаиды, бежал в это время на Ливан от Абдаллы, паши Акрского: но по бедности патриаршего престола недоставало еще многих святителей: епископов Вифлеема, Фавора, Иоппии, Неаполя, Севастии и иных, впоследствии посвященных, из числа коих бывший игумен Гефсимании Иерофей поставлен архиепископом Фавора и находится ныне в России для сбора милостыни. Трое живущих в Иерусалиме архиереев, в крайнем убожестве и без епархий, при одних только титулах, содержались трудами рук своих, ожидая очередного дня праздничного служения, чтобы быть приглашенными к трапезе наместников, весьма не роскошной; ибо как между архиереями, так и между иноками не было общежития. Сии последние жили малыми вкладами, которые внесли при вступлении своем в обитель; многие, не получая следующего им содержания по великим долгам патриархии, бежали из Иерусалима.
