Лев Тихомиров - Руководящие идеи русской жизни
Не соглашаясь на множество подчинений, ни один человек не мог бы сохранить и одной былинки своей свободы.
Уничтожить власть и подчинение — невозможно… по крайней мере для нас, людей. Один Бог мог бы совершить такое чудотворное изменение созданного Им мира. Мы же можем только приспосабливаться к законам природы своей, можем до известной степени направлять явления власти и свободы, комбинируя их более удобным для себя способом. Так люди по мере разумения всегда и действовали. Вся история, с известной точки зрения, есть история различных приспособлений власти и принуждения, точно так же, как, с другой точки зрения, это есть история человеческой свободы.
Власть и свобода — это лишь различные проявления одного и того же факта — самостоятельности человеческой личности.
Эта психологическая основа юридических отношений нередко игнорируется и даже отрицается. Нередко приходится слышать, будто бы всякое сближение вопроса о свободе личности в смысле психологическом и о гражданской свободе — только запутывает дело. Это глубокая ошибка узких умов. Напротив, гражданская свобода делается понятием без всякого мерила, без всяких мотивов, без всякой возможности разумного анализа, как только мы забываем ее психологическую почву. Все так называемые юридические отношения в истории выдвигаются, слагаются, изменяются на основе явлений, создаваемых психологическими мотивами, и без этих последних необъяснимы. На эту психологическую почву как единственно реальную мы и должны твердо стать с самого начала рассуждения, ни на минуту не упуская из виду, как выше сказано, что власть и свобода суть проявления одного и того же факта, именно самостоятельности человеческой личности.
С тех пор, как мир стоит, люди ропщут против принуждения и насилия, как и против злоупотреблений свободы. Действительно, как свобода может приводить к вредным последствиям, так и принуждение, особенно в своей крайней форме «насилия». Но вообще вопрос о принуждении и насилии сложнее, чем выставляют декламаторы свободы.
Вообще говоря, границы, отделяющие благотворное воздействие от зловредного насилия, определяются вовсе не присутствием принуждения. Иные допускают и даже рекомендуют «нравственное влияние», включительно до новомодного гипнотизма, и в то же время возмущаются явным принуждением. Но «нравственное влияние» есть такое же принуждение, как и насилие физическое. Нередко само по себе оно гораздо глубже подавляет свободу другого человека, сильнее его подчиняет, нежели принуждение материальное.
Принуждению материальному человек подчиняется лишь в отношении своих поступков, но не теряя внутренней свободы, тогда как при воздействии нравственном способен превращаться совершенно в то, чего желает другой человек. Во имя ли свободы рекомендовать такую систему? Человек, ценящий свою личность, конечно предпочтет быть жертвой насилия, нежели стать игрушкой чужого «нравственного влияния». С точки зрения пользы общественной, точно так же не всегда нравственное влияние предпочтительнее принуждения. Сверх того, принуждение само по себе оказывает в иных случаях «нравственное влияние», а в других и очень многих случаях в сферах действия власти общественной остается единственным средством. В подобных случаях принуждение, будучи необходимо, тем самым законно. В других же случаях и «нравственное воздействие» может быть не только вредным и, стало быть, предосудительным, но даже преступным.
Вообще никаких способов воздействия на другого человека суммарно и безусловно нельзя ни рекомендовать, ни отрицать. Когда, в какой мере они нужны или допустимы — это определяется нашей верой, нашей философией, окружающими условиями, и на основе всего этого — рассуждением, законом, обычаем, исторической практикой и т. п. Все это не порождает власти и проистекающего от нее принуждения, а лишь стремится подчинить то и другое действию разума и нравственного начала. Сами же по себе власть и принуждение все-таки остаются вечны, потому что проистекают из природы человека и не уничтожаются в числе орудий человеческого общежития, которое вырастает из природы личности. Таким образом, весь вопрос состоит только в том или ином их направлении.
Некоторые полуанархические оттенки мысли отрицают государство, противополагая ему общество как союз будто бы свободный. В таком воззрении есть лишь небольшая доля истины. Общество — совокупность мелких союзов — действительно составляет сферу более самостоятельной деятельности личности, потому что предстает для нее более способным выбирать то или иное подчинение, а также приобретать власть личную. Поэтому общество есть по преимуществу та сфера, в которой развивается способность человека к свободе. Но это не уничтожает совершенно такого же присутствия в обществе элемента власти и принуждения. Все мелкие союзы, общества, семьи, общины, сословия, партии, кружки — точно так же пропитаны властью, подчинением и принуждением. Различие между обществом и государством только в характере власти. С другой стороны, само государство есть в известных отношениях высшее торжество человеческой свободы и главное средство обеспечения для личности ее свободы в обществе. Та способность к свободе, которая воспитывается по преимуществу в обществе, получает возможность приводить к фактической свободе по преимуществу благодаря государству. Государство в этом отношении является лишь дополнением и завершением общества.
V
Государство как завершение общества. — Государство как охрана свободы. — Неизбежность государственности
Если элемент власти является неотделимым началом всякой общественности, то государство служит завершением системы общественной власти.
Против современных тенденций к отрицанию государства громко говорит весь исторический опыт человечества. С тех пор, как люди живут сколько-нибудь сознательно, с тех пор, как они имеют историю, человечество живет на основе государственности. Современные социалисты вызывают тени доисторического прошлого, ища в нем общество, чуждое государственности, как опору для своих мечтаний о безгосударственном будущем. Но разве может служить идеалом будущего быт диких стад одичавших людей доисторического прошлого? Для них самих, как только они начинали несколько подниматься из падения, разве не появлялся, наоборот, идеал государственности, при помощи которого они и успевали достигать более высоких ступеней общественности и культуры? Этот идеал возникал одинаково у всех народов, порождаемый, очевидно, самой природой человека. Отрицание — отголосок диких сторон этой природы — не составляет какого-либо изобретения современности. Оно тоже всегда было. Древние декламации какого-нибудь софиста Протагора ничем не отличаются от современных революционных декламаций:
«Пусть, — говорил еще Протагор, — явится человек с могучей природой, стряхнет и порвет все эти путы, попрет ногами все наши писания, чары, волшебства, наши законы, противные природе, и станет надо всем этим как господин, — он, которого мы сделали рабом, — и тогда мы увидим торжество справедливости, как оно установлено природой»…
Эту дешевую премудрость звериной «свободы» люди знали издревле, но что же от нее осталось в истории в наследство человечеству? Что двигало наши общества, кто остался учителями человечества? Не эти отрицатели и нигилисты, а умы, как Платон, Аристотель, которые анализировали идею государства, находя в ней даже высшую человеческую идею. Служили благу своего времени и остались с благим влиянием на будущее практические устроители государств, юристы, формулировавшие правовые идеи… Вот кем жило и двигалось человечество. Нигилистические же декламации есть ныне, как были в древности, но как теперь, и тогда ничего не создавали, многое расстраивали, но все-таки остались бессильны свернуть человечество с его государственного пути развития.
Да и возможно ли иначе? Везде и всегда происходило то, что так прекрасно обрисовывает Б. Чичерин, говоря о периоде с еще неразвитой государственностью в России.
«Положение человека, — говорит он, — определялось частными, случайными, даже внешними его преимуществами. Личность во всей ее случайности, свобода во всей ее необузданности лежали в основании общественного быта и должны были привести к господству силы, к неравенству, междоусобиям и анархии». И такое положение создавало необходимость высшего союза — государства. «Только в государстве может развиваться разумная свобода и нравственная личность; предоставленные же самим себе, без высшей сдерживающей власти, оба эти начала разрушают сами себя…
Государство, — поясняет он, — есть высшая форма общежития, высшее проявление народности в общественной сфере. В нем неопределенная народность собирается в единое тело, получает единое отечество, становится народом. В нем Верховная власть служит представительницей высшей воли общественной, каков бы ни был образ правления. Эта общественная воля подчиняет себе воли частные и устанавливает таким образом твердый порядок в обществе.
