Дервас Читти - Дервас Читти Град Пустыня
Из сказанного следует, что институт монашества возник еще до прекращения гонений, поскольку в 306 году последнее крупное гонение только начиналось. Вокруг «монастыря» Антония в горах возникают многочисленные «монастыри», и всюду Антоний почитается как «отец». Здесь ни слова не говорится о какихто формальных правилах, обетах или даже о совместном богослужении. Вероятно, в Житии слово «монастырь» должно пониматься в его первичном значении [μοναστήρνον) — это, скорее, келья отшельника, а не обитель нескольких монахов.
Когда гонения усилились и христиан стали препровождать в Александрию, Антоний оставил свой монастырь и последовал за ними, дабы прислуживать им и поддерживать их. Он желал принять мученичество, но не хотел предавать себя на него самовольно. Заботы Антония об исповедниках, в конце концов, привели к тому, что судья приказал изгнать из города всех монахов, с которыми светские власти, вероятно, сталкивались впервые.[25]
После мученической кончины епископа Петра и прекрашения гонений Антоний вернулся в свой монастырь.[26]Однако, обретенная Церковью свобода обернулась для него утратой былого покоя. Вероятно, Афанасий не случайно замечает, что первым уединение Антония нарушил некий военачальник, вслед за которым к христианскому святому начали безбоязненно приходить важные сановники и, наконец, простой люд.[27] В то же время многие из монахов, живших неподалеку, приняли в возникшем еще в период гонений расколе (как известно, расколы нередко возникают именно во время гонений), который длился многие столетия, сторону Мелетия.[28] Антоний стал искать новое прибежище и, движимый этим стремлением, добрался с караваном сарацинов до «Внутренней Горы» и тут же «возлюбил это место».[29]
Заметьте, что он тут же полюбил это место. Мы будем то и дело сталкиваться с этим видимым противоречием. С одной стороны, пустыня представляется естественным обиталищем демонов, куда они отступили из городов после победы Церкви и куда их изгнали подвижники веры. Возможно, это вызвано тем, что отшельниками чаще становились селяне, писали же о них, как правило, горожане, страшившиеся необитаемых незащищенных мест. Однако писатели не скрывают того факта, что сами святые несмотря ни на что любили строгую красу своей пустыни. Антоний уподобляет монаха, покидающего пустыню, рыбе, вынутой из воды.[30] Когда философ вопрошает его о том, как он может обходиться без книг в своем уединении, он ответствует, указуя на окрестные горы: «Книга моя, философ, есть природа сотворенных [вещей], и она всегда под рукою, когда я хочу прочитать словеса Божий».[31]
Святитель Афанасий видел в Антонии первого из анахоретов. Однако блаженный Иероним рассказывает нам историю о предшественнике Антония, которую, как он утверждает, ему поведали ученики последнего. Антонию было уже девяносто (стало быть, речь идет примерно о 341 годе), когда, ведомый Духом Святым, он удалился в еще более отдаленные и совершенно необитаемые земли и нашел там Павла Фивейского, бежавшего еще в юности от преследований Деция и с тех пор не покидавшего пустыни.[32] Подобными обстоятельствами издавна объяснялось начало отшельнической жизни многих подвижников: христиане бежали в пустыню от преследований и, вкусив сладость уединения, оставались в ней или возвращались в нее и после прекращения гонений.[33] Так, высказывается предположение, которое, впрочем, нельзя назвать достаточно основательным, что Херемон, епископ Нилопольский, живший у входа в Файюм (то есть, не так далеко от дома Антония), исчезнувший вместе со своей женой в пустыне во время гонения Деция, также мог стать одним из первых анахоретов.[34] В Египте третьего столетия άναχώρησις, что называется, витал в воздухе: отдельные мужчины, а порою и целые сообщества уходили в пустыню или на болота, стремясь избегнуть таким образом непосильного бремени налогов и вменяемых им властью обязанностей.[35] Впрочем, христиане уходили в пустыню совсем по иным причинам. Вполне возможно, что такие необычные аскетические практики, как ношение цепей, восходят к тому времени, когда беглецы готовили себя таким образом к принятию мученичества.[36]
С прекращением гонений у христиан возникают новые причины для оставления мира. Пример мучеников вдохновлял как христиан, так и язычников. И потому с наступлением видимого мира христиане уходят в пустыню, взыскуя духа, водившего древними мучениками; недавние же язычники, которых привела к вере жизнь и смерть исповедников, замученных в годы гонений, отправляются туда с тем, чтобы подобно им полностью отдать себя Христу.[37]
Мы переходим к рассмотрению нашего третьего героя.
Пахомий вырос в языческой семье, жившей в Фиваиде. Если верить коптским источникам, его родиной был Латополь (Эснэ).[38] Будучи призванным в возрасте двадцати лет на военную службу в армию Максимина, воевавшего с Лицинием,[39] он вместе с другими новобранцами был отправлен вниз по Нилу. Рекрутов заперли на ночь в луксорской темнице (судя по всему, она находилась в лагере легионеров, который занимал значительную часть древнего египетского храма). Желавшие утешить' несчастных юношей местные христиане принесли им снедь и питье. Пахомию, выразившему свое удивление происходящим, было сказано, что христиане стараются заботиться о странниках и обо всех прочих людях. «Но кто такие христиане?» — изумился Пахомий и услышал в ответ: «Это люди, носящие имя Христа, единородного Сына Божия, которые творят благо всем людям, уповая единственно на Того, кто сотворил небо, землю и нас людей». Когда Пахомий услышал сии словеса, сердце его исполнилось страха Божьего и радости. Молитвенно воздев руки, он воскликнул: «Господь мой и Творец неба и земли! Если Ты, неведомый мне Единый Истинный Бог, услышишь мое недостоинство и освободишь меня из этого плена, я буду верно служить Тебе во все дни своей жизни и, любя всех людей, служить и им как было заповедано Тобою».
Не прошло и нескольких месяцев, как Максимин потерпел поражение и покончил с собой. Пахомия отпускают со службы, после чего он возвращается в Фиваиду и принимает крещение в селении с названием Хенобоскион или «Гусиный Луг» (возле которого недавно были найдены гностические тексты).[40]
В более пространных по сравнению с греческими коптских Житиях говорится о том, что в течение какогото времени до крещения и трех лет после него Пахомий, не будучи монахом, вел жизнь аскета в небольшом храме Сераписа, находившемся на берегу реки.[41] Хронологически это время не могло составлять трех лет, да и сами эти сведения не вызывают особого доверия, хотя сам храм Сераписа, в котором Пахомий впоследствии устроил монастырь, вероятнее всего, там действительно существовал, что находит подтверждение в древних документах. Появление коптской версии Жития в работах Амелино привело некоторых исследователей к весьма неожиданным выводам.[42] Один из авторов написал даже, что Пахомий был жрецом Сераписа, захваченным местными жителями и крещеным насильно![43] Разумеется, эта линия слишком ненадежна для того, чтобы строить на ее основе какието предположения касательно возможных связей между ведшими отшельническую жизнь (κάτοχοι) служителями Сераписа и христианскими монахами.
Мы узнаем из «Послания Аммона»[44] (одного из самых надежных наших источников, в котором Аммон воспроизводит то, что он услышал о Пахомий в 352355 гг. от его последователей), что Пахомия после крещения пытались склонить на свою сторону мелетиане (мелитиане) и маркиониты, однако он был вразумлен видением (в греческом Vita Prima приводится иная его версия), в котором ему было открыто то, что истина пребывает только в той церкви, в которой он был крещен, за епископом же Александрийским Александром стоит Сам Господь. В любом случае, недавние находки подтверждают предположение о том, что Хенобоскион некогда был совсем не тем безлюдным селением, о котором говорят коптские источники,[45] а местом, отмеченным разнообразной религиозной активноетью. В этом случае становится более или менее понятным и крещение Пахомия именно в Хенобоскионе.
Я основываюсь, главным образом, на Vita Prima, греческом Житии Пахомия, написанном около 390 года членами общины, которые не видели самого преподобного, но были знакомы с его непосредственными преемниками и использовали как письменные (по преимуществу коптские) источники, так и устную традицию. Хотя время, в которое был создано это Житие, вне всяких сомнений, надожило на него известный отпечаток, оно, Житие, запечатлело немало черт, характерных для образа мыслей предыдущего поколения, что придает ему особенную ценность. Что же касается дошедших до нас коптских его версий, то они куда сильнее обусловлены временем написания и, в целом, уже не столь близки к первоисточникам, хотя и содержат порою не выявлявшиеся дотоле отдельные детали и истории, имеющие непосредственное отношение к подлинной традиции.
