Владислав Маевский - Афон и его судьба
После ужина, завершенного вечерней молитвой, я долго еще не ложился спать, любуясь из окна моей келийки чудной ночью, звездным небом и доносившимся шепотом моря. С мягкой звучностью пела ночная птица. И эти звуки в тишине чудесного вечера как-то успокаивали после утомительного дня.
Невыразимы чувства, охватывающие паломника в этой уединенной келлии у подножья вершины Афона. Так и слышится гимн хвалы и благодарения Творцу Вселенной, воспеваемый Ему самой природой Афона, заключающего среди своих лесов и скал столько дивных чудес.
Под ливнем
Дождь утих. Рассеялись тучи, и я поспешил тронуться в путь на Крестовскую келлию. Поспешил – и за это был жестоко наказан. Вышли мы из Кирашей при хорошей погоде, было лишь немного облачно. Путь наш лежал через горы, покрытые густым лесом, и меня к ним уверенно вел монах-грек, отец Яков, отлично изучивший все афонские тропы. Но уже в самом начале пути я заметил, что отец Яков несколько раз стал беспокойно оглядываться назад, пристально всматриваясь в небо, покрытое легкими облачками. Но я не придавал особого значения этому беспокойству, так как не предвидел, что афонские дожди могут грозить большими неприятностями. А эти неприятности все же заставили себя почувствовать, и очень скоро… Едва мы обогнули гору и двинулись по вьющейся тропинке ее лесистого склона, как внезапно резко захолодало и заморосил холодный дождик, усиливавшийся с каждой минутой. Отец Яков еще раз взглянул на серое небо и безнадежно махнул рукой, пробормотав что-то по-гречески. Огорчение его было вполне понятно: пройдя еще немного, мы уже всецело попали во власть проливного дождя, оказавшегося вдобавок еще и холодным.
Все вокруг нас подернулось суровым туманом, холодные дождевые струи били в лицо; пробегавшая под ногами тропинка сделалась скользкой и труднопроходимой. А идти вперед все же было лучше, чем стоять на одном месте, ибо несмотря на зеленый лесной свод, под которым мы шли, водяные струи пронизывали насквозь ветви старых деревьев. И мы всё шли вперед – промокшие до нитки, не находившие нужным теперь обмениваться друг с другом хотя бы единой фразой, ибо говорить не хотелось.
А дождь все лил и лил, все неистовствовал. Где-то в стороне – там, где синей полосой тянется обрывистый афонский берег – одна за другой проходили в тумане ливня крошечные каливки, подобно ласточкиным гнездам прилепившиеся к отвесным скалам. Промелькнул далеко внизу греческий скит Св. Анны, а дальше – дальше уже начиналось море, не имевшее теперь ничего общего с чарующим морем тихих и солнечных афонских дней. Оно в эти минуты было ужасным и жестоким: темное, свинцово-серое, до самого горизонта покрытое бушевавшими волнами. Оно все было теперь одной угрозой, одним неистовством, казавшимся бесконечным.
Жалкие и мокрые насквозь мы подошли к вратам греческого монастыря Св. Павла. Когда я взглянул на часы, то не без удивления убедился, что мы находились под беспрерывным ливнем больше двух часов. И на мгновение мелькнула мысль поискать спасения от дождя и холода в этой Павловской обители. Но сейчас же эта мысль и исчезла, так как остановка и ночлег в чужом монастыре был неудобен во всех отношениях. И поэтому я решил продолжать трудный путь, чтобы невзирая на все его невзгоды, все же к вечеру добраться до родной и гостеприимной Крестовской келлии.
От Св. Павла дорога шла все выше и выше. Все заметнее увеличивалась и ее крутизна, с каждым шагом затруднявшая наше движение. А дождь тем временем еще усилился, окончательно создавал впечатление разверзшихся небес, низвергавших настоящие водопады, сквозь холодную стихию которых то и дело прорывались ослепительные молнии, сопровождаемые громом. Положение наше осложнилось до крайности. И я удивляюсь, как удалось все же не сорваться с тропинки под порывом холодного ветра, способного сбросить тогда каждого из нас в пропасть. А давно умолкший отец Яков уже и не оглядывался: мокрый, он перескакивал с камня на камень, забираясь все выше и выше. Но вскоре нас встретила новая неожиданность: мы попали в полосу густых облаков, обволакивавших вершину горы, на которой мы находились. И в двух шагах уже нельзя было различить окрестных предметов, каковыми единственно только и были стволы вековых деревьев горного леса. Они шумели и трепетали, как былинки – эти могучие великаны афонской флоры, будучи готовы ежеминутно рухнуть нам на голову под порывами отчаянного ветра.
Начало темнеть. Мокрой и окоченевшей рукой я кое-как вынул часы и установил, что мы теперь находились в пути уже ровно четыре часа, из которых три прошли непрерывно под холодным ливнем, который, казалось, никогда не окончится. Я чувствовал, что силы меня покидают. Холод пронизывал до костей мое измученное тело, вода хлябала в тяжелых спортивных ботинках. Я начинал все чаще терять равновесие при движении по скользкой тропинке и несколько раз судорожно хватался за свисавшие откуда-то сверху ветви, чтобы не упасть. И я стал горячо молить Бога, чтобы он поскорее послал нам какое-либо человеческое жилье и не дал мне пропасть окончательно там, где всей душой преданные ему иноки стремятся к спасению. Не знаю, но весьма возможно, что эта моя молитва, вызванная необычными переживаниями под афонским ливнем, и была услышана…
Мы еще некоторое время поднимались вверх, причем я почти утратил всякую надежду на какое-либо облегчение нашего передвижения, как почувствовал, что ноги моего мулашки легко и свободно зашагали по ровной и гладкой поверхности. Это был горный хребет и перевал, за которым уже следовал спуск на восточную сторону Афона – спуск, казавшийся для меня настоящим блаженством. Но последнее предположение мало оправдалось. Как пришлось вскоре убедиться, спускаться было еще неизмеримо труднее по сравнению с подъемом. Тропинка, не изменявшая нам при последнем в наиболее тяжкие минуты, теперь бесследно исчезла, предоставив нам скользить вниз по поросшей мокрой травой целине, чередовавшейся с каменистыми склонами, в самой минимальной мере представлявшими собой опору для усталых ног, обутых в промокшую и тяжелую обувь, в то время как сучья и кусты, покрытые колючими ветвями, то и дело цеплялись за нашу одежду.
А ветер тем временем здесь задувал еще яростнее, еще упорнее, как будто бы поставив себе задачей обязательно доканать нас при конце путешествия. Но достичь этого ему все же не удалось, несмотря на все усилия. Как мы проделали последнюю часть нашего спуска – я даже не помню теперь. Но в результате все же очутились у горной подошвы мокрыми, окоченевшими, исцарапанными, но все же живыми.
Еще несколько усилий – и перед нами уже предстала порта вожделенной келлии Воздвижения Креста Господня. А спустя немного времени из всех уголков этой милой сердцу моему обители стали появляться ее насельники – все до единого радушные, отзывчивые и вместе с тем не на шутку перепуганные нашим видом. А последний действительно оставлял желать много лучшего: четыре часа непрерывного пребывания под холодным дождем и ветром превратили нас в существа, ничего не возбуждавшие, кроме сожаления и скорби.
– Пресвятая Троице! – услышал я возглас добрейшего отца Досифея. – Да как же это вы шли-то в такую непогоду, сердечные? А мы-то все думали, что вы в Лавре заночуете из-за превеликого дождя с ветром!
Как оказалось, иноки Крестовской келлии были осведомлены о моем скором прибытии, поджидали с утра, но потом решили, что я, будучи застигнут страшным ливнем, свернул на ночлег в Лавру Св. Афанасия. А мы с отцом Яковом этого не сделали, путешествовали по пустынной горной дороге вдали от Лавры и теперь стояли перед озабоченными насельниками Крестовской келлии во всем своем печальном обличьи.
– Ну, что же поделаешь, – заметил отец Досифей, – видно так судил Господь… Пожалуйте теперь, дорогой гость, в помещение. Обсушить вас надобно поскорее!
Мои друзья обошлись со мной как с человеком, потерпевшим кораблекрушение. Они поспешно ввели меня в чистенькую келейку, а затем энергично раздели, не без труда стащив с меня отяжелевшее платье, белье и утратившую всякий вид, еще так недавно совсем новую обувь.
– Принеси настойки, отец Исаия! – сказал схимонах Досифей, осторожно продвигая меня к стоявшей у стены монашеской койке. – Нельзя без настойки обойтись теперь! А у нас, афонцев, она всегда в запасе.
Этих лечебных настоек из различных целебных трав действительно у моих друзей оказалась целая аптека. И не прошло нескольких минут, как их крепкая жидкость стала усиленно втираться сноровистыми руками в мое тело, все еще насквозь пронизанное холодом и сыростью. И с какой заботливостью и неослабевающей силой производилось обоими монахами это втирание, в то время когда я совершенно беспомощным лежал на койке, покорно отдавшись власти моих замечательных и любвеобильных врачей! Закончив растирание, монахи перешли к внутреннему согреванию моего организма: дали мне выпить горячей «ракички», за которой последовала небольшая порция такого же горячего красного вина. А вслед затем, тепло укрытый и окончательно обессилевший, я быстро уснул в гостеприимной келийке, где уже пылала жарко растопленная русская печь.
