Грэм Грин - Путешествия без карты
Еще во время первой своей поездки в 1951 году я побывал в Фатдьеме, в одной из двух епархий Севера (во вторую, Буйчу, я съездил несколько лет спустя и там мог бы окончить свой путь, если бы мина, закопанная в колее, по которой должен был проехать мой джип, не была замечена). Оба епископа, как и каодаистский папа, были скорее союзниками, чем подданными французов, и содержали свои небольшие армии. В тот первый раз я еще пользовался покровительством генерала де Латра, и он предоставил в мое распоряжение маленький самолет. Он думал, что я облечу его аванпосты, расположенные, как ошибочно полагали, на оборонительных рубежах Ханоя, но мы с Тревором Уилсоном отправились к фатдьемскому епископу посмотреть его армию. На обратном пути наш самолет был обстрелян над «безопасной» территорией, и я имел глупость рассказать об этом за обедом генералу. Он нахмурился. В тот вечер отношения между нами начали портиться, что обернулось неприятностью для меня и катастрофой для моего друга.
Сначала мы ничего не заметили. Я был почетным гостем генерала в Ханое. Он подарил мне наплечную эмблему Первой французской армии, которой командовал при сдаче Страсбурга, и возил меня на встречу со старыми боевыми друзьями. Несколькими месяцами раньше из Ханоя были эвакуированы все французские семьи, падение города казалось неизбежным, и грядущее поражение давало о себе знать общей деморализацией. Де Латр положил этому конец. В те дни он был магом. Я слышал, как он говорил своим офицерам: «Сегодня я уезжаю в Сайгон, но оставляю с вами мою жену, как символ того, что Франция никогда, никогда не уйдет из Ханоя». Он был на вершине славы. Невозможно было вообразить, что через год с небольшим он, испытав горечь поражения, умрет от рака в Париже и что через четыре года я буду пить чай в Ханое с президентом Хо Ши Мином.
Я уехал в Англию, намереваясь вернуться, но по–прежнему не предполагая, что напишу о Вьетнаме роман. «Лайфу» понравилась моя статья о Малайе, и я получил разрешение на поездку следующей осенью во Вьетнам (мой тамошний очерк в редакции успеха не имел, что не помешало «Лайфу» благородно разрешить мне опубликовать его в «Пари–матч». Боюсь, что неоднозначность моего отношения к вьетнамской войне проявилась уже тогда: восхищение французами, восхищение их врагами и сомнения в разумности исхода войны).
Когда восемь месяцев спустя в октябре 1951 года я вернулся, то был поражен происшедшими переменами. Де Латр потерял единственного сына, погибшего с солдатами Вьетнамского батальона в засаде неподалеку от Фатдьема, и стал другим человеком. Его риторический пафос утратил прежний магнетизм, и полковники открыто критиковали своего генерала, даже в присутствии иностранцев. Всех раздражало, что он постоянно говорил о жертве, которую принесла его семья — другие семьи тоже жертвовали сыновьями, но не имели возможности похоронить их в Париже. Генералу всегда была свойственна некоторая англофобия, и, несмотря на глубокую набожность своей жены, он с большим подозрением относился к католикам. И теперь в его больном уме смерть сына каким‑то образом соединилась с нашим путешествием в Фатдьем и тем фактом, что мы с Тревором Уилсоном оба были католиками. Преследуемый чувством вины, несчастный и больной, он мысленно переложил на нас ответственность за гибель сына (которого отправил во Вьетнамский батальон, чтобы положить конец его связи с вьетнамской девушкой, бывшей любовницей императора) и сообщил в министерство иностранных дел, что Тревор Уилсон, награжденный во время войны французскими наградами, не является больше persona grata. Тревора выслали из Индокитая, и министерство иностранных дел потеряло замечательного консула, а Франция искреннего друга. Когда я вновь оказался в Ханое, Тревора там не было, но вскоре ему разрешили вернуться на две недели, чтобы упаковать вещи.
Тем временем я обнаружил за собой слежку Surete 1 в лице господина, которого прозвал мсье Дюпон. Бедный, бедный мсье Дюпон! Сколько хлопот доставили ему мы с Тревором, когда наши пути снова на короткое время пересеклись в Ханое! Обычно мы встречались с ним по вечерам в "Cafe de la Paix", сообщали, что и где собираемся делать завтра, пили вермут кассис и играли в quatre cent ving‑et‑un 2, причем Тревор Уилсон непременно выигрывал.
1 Французская сыскная полиция. — Прим. перев.
2 Четыреста двадцать один (фр.).
Мсье Дюпон не обладал железной натурой. Домой он всегда возвращался немного навеселе, и к неприятностям по работе у него прибавились семейные ссоры: жена отказывалась верить, что его легкое и невинное опьянение было результатом служебной деятельности. В один печальный для себя день он сопровождал Тревора Уилсона в Хайфон, где Тревор хотел попрощаться с друзьями. У Тревора была страсть к баням, где он еще не бывал, и он остановил служебную машину мсье Дюпона при въезде в город, привлеченный плакатом, который рекламировал китайскую баню. В соответствии с инструкцией мсье Дюпон занял соседнюю с ним кабинку, но китайская баня включает в себя интимный китайский массаж, а этого слабое сердце мсье Дюпона не выдержало. Он потерял сознание и, чтобы прийти в себя, вынужден был выпить очень много виски, к которому не был приучен. На следующий день ему пришлось лечиться от gueule du bois 1, при помощи фернет–бранка, который он пил первый раз в жизни (и наверняка решил, что этот дьявольский напиток — часть шпионского заговора). Ко всем бедам он еще потерял меня. Я находился в запрещенном Фатдьеме у воинственного епископа.
Я распустил слух, что пишу roman policier 2 об Индокитае, для которого выбрал французское название "Voila, Monsieur Dupont" 3, и сидя по вечерам возле "Cafe de la Paix", мимо которого проходили боевые части и грациозные девушки, я наблюдал, как к моему столику приближается исполнительный и нервный мсье Дюпон, глядящий на меня, как собака, в ожидании очередного подвоха.
Мсье Дюпон начал следить за мной до приезда Тревора. Он появился через несколько дней после того, как я приехал в Ханой, и принес две мои книги, выпущенные французскими издательствами. Я надписал их и выпил с ним стакан лимонада. На следующий день мсье Дюпон принес третью книгу (требовалось dedicace 4 его жене), еще через день — другие, для друзей. Он скупил все мои книги, продававшиеся в городе, в чем я убедился, когда захотел купить несколько экземпляров в подарок знакомым. После этого мы бросили хитрить и перешли на вечерние встречи, однако я и днем поразительно часто натыкался на него: в кафе, куда заходил выпить, в лавке, где покупал мыло, на длинной, унылой улице, по которой гулял, чтобы размяться. Мы искренне привязались друг к другу, а после отъезда Тревора он полюбил меня, как отец. Я тогда курил опиум два–три раза в неделю, и мсье Дюпон с трогательной серьезностью уговаривал меня после очередной игры в quatre cent ving‑et‑un хотя бы сегодня обойтись без приключений и идти домой спать.
1 Похмелья (фр.).
2 Детективный роман (фр.).
3 «Прошу вас, месье Дюпон!» (фр.).
4 Автограф (фр.).
Кризис наступил, когда мне принесли телеграмму без подписи, в которой Тревор сообщал, что прилетает в Ханой. Из эксцентричной экономии он никогда не подписывал телеграмм без надобности, но подозрительная цензура, разумеется, сочла это попыткой ввести ее в заблуждение. Я понял, что дело плохо, когда через главу Surete во Вьетнаме получил приказ явиться на ленч к генералу — на следующий день генерал улетал в Париж.
Во время ленча мне ничего не было сказано. Почетным гостем был швейцарский представитель Красного Креста, пытавшийся наладить обмен пленными. Я сидел рядом с Тамом, главой вьетнамской полиции, имевшим репутацию человека жестокого, — враги лишили его жены, сына и пальца на руке. Когда ленч подошел к концу (в первый раз я видел, чтобы де Латр молчал у себя за столом), генерал подошел ко мне со словами:"Oh, le pauvre Graham Greene" 1. К сожалению, он не может говорить сейчас, лучше мне прийти вечером на коктейль и остаться к обеду. Я вернулся домой ни с чем.
1 «О, бедный Грэм Грин» (фр.).
Коктейли пили долго- де Латр прощался с Ханоем. Злые языки утверждали, что он уезжает навсегда и что недавняя пустая победа под Хаобинем была его подарком самому себе, за который дорого заплатили другие. Наконец все ушли, кроме генералов и полковников, оставшихся обедать. Запел солдатский хор. Генерал де Латр сидел на диване, держа за руку жену. Если бы я знал, что он умирает, то, возможно, вновь, как в прошлом году, увидел бы в нем героя. Но теперь он был в моих глазах всего лишь генералом, чьи речи слишком длинны, чей магнетизм улетучился, чьи полковники недовольны. Когда глядишь на умирающее пламя, кажется, что оно всегда было только дымом.
В десять часов пение прекратилось, и генерал повернулся ко мне.
Итак, Грэм Грин, почему вы здесь? — он плохо знал английский и, сам того не подозревая, говорил резко и хвастливо. Я уже говорил вам: пишу статью для «Лайфа», — ответил я.
