Григорий Богослов - Собрание сочинений святителя Григория Богослова
пользу и кому говорить, — твоей ли досточестности об этом молодом человеке, или ему о тебе; потому что отеческое благорасположение к детям равно. По крайней мере желаю вам, чтобы это супружество было во всем наиболее благополучно и таково, каким следует ему быть, когда сочетавает Сам Бог.
220. К Феодору (219)
По делу о клятве, данной Георгием Паспасинским, излагает свое мнение о клятвах.
Да дарует Бог тебя Церквам к нашей славе и к пользе многих! Ты столько осмотрителен и тверд в духовном, что делаешь более твердыми всех, которые думают о себе, что по летам имеют некоторое преимущество. Итак, поелику соблаговолил ты принять меня в участники духовного исследования, разумею по делу о клятве, какую, по–видимому, дал Георгий Паспасинский, то объявляю твоему благоговению, что у меня на мысли. Многие, по моему рассуждению, сами себя обманывают, почитая клятвами только те, которые даны с заклятиями, а писаные, но без сильных выражений, хотя и соблюдают по совести, однако же не признают за клятву. Ибо как всякая долговая расписка более обязывает, нежели простое условие, так писаную клятву будем признавать за нечто иное, а не за одну клятву. Короче сказать, клятва, по моему мнению, есть удостоверение спросившего и доверившего. Не говорит он в оправдание, что принудил Никанор, потому что принуждением был самый закон, его связывавший; или что впоследствии одержал верх по суду, потому что самое преследование судом было уже клятвопреступлением. В этом убеждал я и брата Георгия, не придумывать предлогов к преступлениям и не выискивать причин, оправдывающих проступки, но знать, что написанное есть клятва, и плакать пред Богом и пред твоим благоговением о грехе, хотя и иначе думал он прежде, обманывая сам себя. Об этом и сам я говорил с ним; а очевидно, что если ты поговоришь, то приведешь его в большее сокрушение, как великий врач душ, и, подчинив его какому–нибудь правилу, на сколько времени заблагорассудишь, таким образом окажешь ему человеколюбие во времени. Мерой же времени будет мера раскаяния.
221. К нему же (220)
Выражает свои благожелания.
Рад я советникам любви, особенно же в такое время и в рассуждении человека, недавно присоединенного и в то же время крещеного и, чтобы угостить тебя словами Писания, водруженного в юности (Пс. 143:12). Ибо так оно называет превосходство разумения пред возрастом. Потому, как древние отцы, между прочим, желали детям росы небесной и тука земли (Быт. 27:28), разве кому угодно и это разуметь в смысле высшем, так я за все воздам тебе духовно. Исполнит Господь вся прошения твоя (Пс. 19:6), и будешь отцом таких детей (если уже должно выразить желание свое и короче и ближе), каким сам ты показал себя родителям своим, чтобы сверх прочего и мне славиться тобою.
222. К нему же (221)
Желанием любомудрствовать в безмолвии, слабостью здоровья и непостоянством погоды отказывается от приглашения участвовать в общих молитвах.
Рад я твоему прибытию, люблю быть вместе с тобой; однако же иное удумал сам о себе, то есть
сидеть дома и любомудрствовать в безмолвии. Ибо это нашел для себя всего более полезным. Поелику же и погода еще непостоянна, и болезнь меня не оставила, то прошу тебя, будь немного великодушен, помолись о моем здоровье; при времени и я готов присутствовать при твоих молитвах.
223. К неизвестному (120)
О том, что желающий не погрешать в своих обязанностях должен во всем советоваться с Богом.
Что говоришь? Убеждаю ли тебя этими словами, и ты переменишь предмет изучения, станешь заодно со мной, который некогда был в одном ряду с тобой, а теперь, если позволишь сказать, стал выше тебя? Или должен я напевать тебе гораздо долее? Нет, чудный, не жди этого. Ибо тому, кто имеет у себя большую часть, стыдно не приобрести всего; начало бывает уже половиной целого дела, а где больше половины, там чему другому быть, как не целому? Поэтому, если моих советов достаточно, то прекрасно; ничего больше и не требуется. Если же тебе все еще нужен советник, и притом лучший, то как Соломон велит тебе пить вино с советом (Притч. 31:4), чтобы не падать от опьянения и головокружения, так я, изменив немного совет, говорю: с Богом советуйся, и не погрешишь в своих обязанностях.
224. К неизвестному (121)
О том, что скрывать свое любомудрие есть высшая степень любомудрия.
Ты, любезный сын, имел у себя доброго отца, как слышу о тебе. Воспрянь только, успевай и царствуй; мы же готовы хвалить тебя, хотя еще и не признаешься в своем любомудрии. Ибо смотрим больше не на то, что говоришь, а на то, что делаешь. А и это самое — не признаваться в своем любомудрии весьма любомудренно, как критик Дионисий говорит о риторе Лисии, что его безыскусственность была крайне искусственна.
225. К Урсу (122)
Объясняет причины, по которым не может быть у него.
Приятно приветствовать друзей, а еще приятнее и приветствовать чрез друзей же, к числу каковых принадлежит досточестнейший сын Анисий. Он известит тебя и о моем здоровье, если только назвать здоровьем кратковременную перемену на лучшее. Сообщит также и то, о чем был спрошен, а именно что, хотя быть у тебя, чего требуешь дружески и искренно, и насладиться твоей любовью для меня весьма приятно и даже, будь уверен, приятно не менее чего–либо другого, составляющего предмет моих желаний, как известно сие и тем, кому описываю я твое радушное угощение, однако же пусть рассудит твое благоразумие, возможно ли это, а притом и прилично ли, и не обвинят ли меня в неблаговременности, не покажусь ли для иных обременительным, как явившийся без основания и без видимой какой–нибудь причины; потому что нельзя уверить многих, что любомудрствую не притворно и все свое отдаю Богу?
226. К Эллевиху (123)
Просит его, как военачальника, уволить из военной службы чтеца Маманта.
Какие потери терплю от болезни! Надобно было прийти к тебе, обнять тебя, вспомнить старинную
приязнь и тесную дружбу; но не таково состояние моего тела. Потому обращаюсь к тебе с письмом и встречаю приветствием. А поелику надобно и одарить чем–нибудь, то вот мой подарок — чтец Мамант, у которого отец — воин, но который посвящен Богу за его нрав. Уступи его Богу и мне, а не считай в числе беглых. Дай ему письменное увольнение, чтобы и другие не беспокоили; а тем самому себе подашь благопоспешные надежды и в войне и в военачальстве. Да, умоляю тебя, позаботься о сем. У кого в руках самое важное и от кого все зависит, тем особенно должно заботиться о Боге и о Его помощи.
227. К Македонию (124)
В благодарность за благодеяния посылает ему обещанного певца.
Я не таков, чтобы не знать сытости, получая от друзей благодеяния, хотя ты и щедр на благодеяния; а потому отослал к тебе, по условию, певца, человека и в других отношениях, сколько можно было узнать в короткое время, весьма хорошего, а для тебя, может быть, приятного и по его псалмопению, непрестанно напоминающему о Боге и о спасении. Если же и еще окажешь мне благодеяние, когда тебе заблагорассудится и когда представится к тому случай, то сделаешь хорошее дело, тем более что это будет знаком твоей дружбы.
228. К Авлавию (131)
Обличает его в излишней привязанности к софистике.
Слышу, что ты полюбил софистическое искусство и для тебя чудным стало делом, например, говорить свысока, смотреть значительно, выступать подняв голову и с надменностью. Слышу, что желание твое устремлено туда — к Марафону и Саламину, этим вашим украшениям, и что ни о чем не думаешь более, кроме того, чтобы Мильтиадов и Киногиров, Каллимахов и Телемаков — все снарядить по правилам софистики и как можно ближе к своей цели. Если при этом ставишь во что–нибудь и добродетель, ты уже наш; и что служит к твоему прославлению, то пусть идет вперед своим путем. Но если ты вполне софист, и забываешь о моей дружбе и о том, что неоднократно говаривали мы между собой о прекрасном, то не скажу чего другого неприятного, а сказать следующее не будет, может быть, нескромным: знай, что, недолго позабавившись пред молодыми людьми, весьма много посмеешься сам над собой, когда придет время взяться за ум, но уже поздно.
229. К Мелетию (143)
Давнее прекращение переписки с ним уподобляя сну, сравнивает себя с Ахилловыми конями, отрясающими с себя прах.
Столько уже времени, и ни одного еще письма не получал я от тебя, как ни желательно было сие; и сам я не писал, хотя, думаю, и ты также ждал от меня писем. Какая недеятельность, чтобы не сказать, какое бесчувствие! Что до сна, едва ли сравнится с нами и Арганфоний. Так мы заспались. Где прежнее наше товарищество? Где эти общие речи и беседы? Где тот сладкий и неиссякающий источник, из которого они почерпались? Поэтому, хотя и поздно, я встаю, отрясаю с себя прах, по примеру Ахилловых коней [346], повременю, впрочем, говорить: отрясаю и гриву, чтобы ты не принял сего за шутку. А заботишься ли о нашей дружбе ты, это сделается явным, когда напишешь.
