Григорий Богослов - Собрание сочинений святителя Григория Богослова
85. К Нектарию (51)
Приветствует его со вступлением на престол Константинопольской Церкви и просит некоему Панкратию помочь в приискании места по службе.
Со мной что будет, то и будет. Сижу без войны и без дела, безбедную награду молчания предпочитая всему, и извлекаю некоторую пользу из безмолвия, по милости Божией достаточно поправившись от болезни. А ты успевай и царствуй, как говорит божественный Давид (Пс. 44:5), и да соуправляет с тобой в священстве твоем почтивший тебя оным Бог, даровав, чтобы оно было выше всякого навета! А чтобы доказать нам взаимную доверенность и, предстоя Богу, не испытать чего–либо человеческого, прошу тебя, а ты охотно преклонись на мою просьбу. Беспокоюсь о весьма приверженном ко мне Панкратии, делая это по необходимости, ради многих причин. Соблаговоли благосклонно допустить его к себе и представить ревностнейшим из друзей, чтобы достигнуть ему цели. Цель же его состоит в том, чтобы какой ни есть военной должностью приобрести себе безбедное положение; потому что ни один род жизни, как сам знаешь, не свободен от нападения людей лукавых.
86. К Софронию ипарху (59)
Выражая скорбь о разлуке с ним, просит не забывать его.
Удаление мое доставляет мне некоторую выгоду, спокойствие и безмолвие. Но выгода не такова, какова невыгода — быть удалену от вашей дружбы и от обращения с вами, что для меня так многозначительно. Другие наслаждаются твоими совершенствами, а для меня и то велико, если буду иметь и тень беседы с тобой через письма. Увижу ли тебя опять? Обниму ли когда тебя, мое украшение? Дано ли это будет остатку моей жизни? Если будет дано — все благодарение Богу! А если нет, то я умер уже большей своей частью. Но ты вспоминай своего Григория и не молчи о моих делах.
87. К нему же (60)
Просит его употребить свое старание о взаимном соглашении и примирении епископов на соборе.
Любомудрствую в безмолвии; вот какую обиду сделали мне мои ненавистники! О, если бы они обидели меня и другим чем подобным, чтобы мне признавать их еще больше своими благодетелями. Ибо много случаев, в которых, по–видимому, обиженные получают благодеяние, а получающие благодеяние терпят обиду. Таково мое положение. И если не убежду в этом других, то хочу, чтобы за всех знал это ты, которому с приятностью даю отчет в своих делах. Лучше же сказать, я уверен, что ты знаешь и уверишь незнающих. Но вас прошу употребить все тщание, чтобы теперь по крайней мере, если не прежде, пришли в согласие и единство части вселенной, ко вреду разделившиеся, особенно если дознаете, что раздор у них не за слово веры, а за частные мелочные притязания, как заметил я. И для вас не
без награды останется успех в этом; и мое удаление будет более беспечально, если окажется, что не напрасно возлюбил оное, но добровольно сам себя вринул в море, как Иона, чтобы прекратилась буря и безопасно спаслись пловцы. Если же они тем не менее обуреваются, то, по крайней мере, мое дело сделано.
88. К Тимофею (187)
О себе говоря, что дело его уже кончено, просит Тимофея подвизаться за Троицу.
Всегда я — прекрасный ловец прекрасных людей (отважусь несколько сказать это); вот и твою скрывавшуюся ученость, которая в том и поставила любомудрие, чтобы оставаться в тайне, и открыл я своими наводящими на след рассуждениями, и сделал известной для других; а если сказать по–нашему, тот свет, который стоял под спудом, поставив на свещнике, сделал общим для всех. Ибо не стану говорить о других твоих совершенствах — об учености, о благочестии, о кротости и умеренности нрава, что все иметь одному очень трудно. Но каков вот и настоящий твой поступок! И помнишь меня, и угощаешь письмами, и присовокупляешь похвалы, не с тем чтобы похвалить (понимаю твое любомудрие), но чтобы сделать меня лучшим и двинуть вперед, пристыдив тем, что оказываюсь не таким, каким ты предполагаешь. Но мое дело кончено; уступил я зависти; в безмолвии любомудрствую о Боге, наедине возношу молитвы, избавился от мирских волнений и мятежей. А ты мужайся, крепись, и по мере сил подвизайся за Троицу, и будь кротким воителем, как, видел ты, поступал и я; ибо мне не желательно, чтобы обезьяны были в славе, а львы покоились. Молись и о мне, который весьма изнемогаю, чтобы сподобиться мирного исхода, ибо к этому уже клонюсь.
89. К Ираклиану (156)
Просит Ираклиана писать к нему.
Ты всегда у меня в памяти, прекрасный Ираклиан, и сказывающий и выслушивающий какой–нибудь урок; в памяти у меня и град Константинов, ради тебя прекрасный, хотя для меня и кратковременный, потому что захотела так зависть. А если и Григорий у тебя в памяти, то это для обоих нас лучше. Покажи же это в своих письмах, какие будешь писать ко мне; это одно и возможно для нас.
90. К епископу Феодору (222)
Изъявляет свое вынужденное обстоятельствами согласие принять на себя до времени правление Церковью в Назианзе.
Кто раба Своего Давида от пастырства возвел на царство, а твое благоговение из стада на пастырство, Кто по воле Своей устрояет дела наши и дела всех, надеющихся на Него, Тот Сам и теперь наставит на мысль твое совершенство, узнать, каким бесчестием обесчестили меня государи епископы, при подаче голосов согласившись на мое возведение и потом отринув меня. Не буду винить твоего благоговения, потому что недавно приступил ты к делам и не знаешь, как и естественно, большей части моей истории. Поэтому о сем достаточно. Не хочу долее беспокоить тебя, чтобы не показаться несносным при самом начале дружбы. Но что можно, при помощи Божией, по твоему желанию, довожу до твоего сведения. Оставил я Назианзскую Церковь не по забвению о Боге, не из презрения к малому стаду, — этого не допустила бы любомудренная душа моя, — но, во–первых, сделал сие потому, что никаким определением не был удерживаем, во–вторых, потому, что сокрушен
был болезнью и думал о себе, что недостанет сил моих для понесения таких забот. Поелику и вы изъявляли свое неудовольствие, порицая мое удаление, и сам я не мог перенести упреков, какие делал мне всякий, время было тяжелое, угрожало нам нашествием врагов к общему вреду всей Церкви, то, наконец, побежден я и сознаю над собой победу, болезненную для тела, но не худую, может быть, для души. Отдаю Церкви это смиренное тело, пока будет оно в силах, признавая для себя лучшим скорее потерпеть что–нибудь во плоти, нежели страдать духом и приводить в страдание многих, которые возымели о мне худое мнение, потому что сами страждут. Итак, зная это, молись обо мне, согласись на мою мысль, а не хуже, может быть, сказать, отпечатлевай в себе благоговение.
91. К Евлалию (102)
О наложении на себя обета молчания в святую Четыредесятницу (382 г.).
Твое любомудрие — пустыня и такой безмерный пост, а мое — молчание. Поделимся между собой дарованием. А когда придем в единство, воспоем вкупе Богу, плодонося как разумное молчание, так и богодухновенное слово.
92. К Келевсию архонту (1)
Пред сим назианзским градоначальником оправдывает себя в том, что принял его молча, и по сему случаю пересказывает басню о ласточках и лебедях.
Поелику ты, добрый и вежливый, обвиняешь меня в молчании и неучтивости, то изволь — сложу для тебя не совсем нескладную басню. Не отучу ли ею и тебя от говорливости? Ласточки смеялись над лебедями за то, что они не хотят жить с людьми и показывать другим своего искусства в пении, но проводят жизнь на лугах и реках, любят уединение, и хотя изредка попевают, однако же, что ни поют, поют сами про себя, как будто стыдясь своего пения. «А мы, — говорили ласточки, — любим города, людей, терема; болтаем с людьми, пересказываем им о себе то и другое, что было в старину в Аттике, о Пандионе, об Афинах, о Тирее, о Фракии, об отъезде, свадьбе, поругании, урезании языка, письменах, а сверх всего об Итисе и о том, как из людей стали мы птицами». Лебеди, не любя говорить, долго не удостоивали их и слова; когда же соблаговолили дать ответ, сказали: «А мы рассуждаем, что иной придет для нас и в пустыню послушать пения, когда предоставляем крылья свои зефиру для сладких и благозвучных вдохновений. Потому поем не много и не при многих. Но то и составляет у нас совершенство, что песни свои выводим мерно и не сливаем пения своего с каким–нибудь шумом. А вы в тягость людям, у кого поселитесь в доме; они отворачиваются, когда вы поете; да и справедливо поступают, когда не можете молчать, хотя отрезан у вас язык, но сами, жалуясь на свое безголосье и на такую потерю, говорливее всякой другой речистой и певчей птицы». Пойми, что говорю, говорит Пиндар, и если найдешь, что мое безголосье лучше твоего красноглаголания, то перестань осыпать упреками мою молчаливость. Или скажу тебе пословицу столько же справедливую, сколько и краткую: тогда запоют лебеди, когда замолчат галки.
