Григорий Богослов - Собрание сочинений святителя Григория Богослова
39. К нему же (10)
На упреки Св. Василия за холодность к нему отвечает похвалами Василию.
Как? Будто бы что–нибудь твое для меня то же, что окинутая ягода на виноградной лозе? Какое вырвалось у тебя слово из ограды зубов, о божественная и священная глава? Или как отважился ты вымолвить это? Для того только разве, чтобы и я мог отважиться несколько? Как подвиглась мысль, написало чернило, приняла бумага? Науки, Афины, добродетели, труды, подъятые для наук! Видишь, написанное тобой едва не делает меня трагиком! Меня ли ты не знаешь или себя самого? Как может быть маловажным для Григория что–нибудь твое, око вселенной, звучный глас и труба, палата учености? Чему же иному станет кто дивиться на земле, если Григорий не дивится тебе? Одна весна в году, одно солнце между звездами, одно небо объемлет собой все, один голос выше всех, — и это (если способен я только судить о подобных делах и не обманывает меня любовь, чего не думаю), это твой голос. А если ставишь мне в вину, что не хвалю тебя, как надлежало бы, то вини за это всех людей, потому что никто другой не хвалил и не хвалит, как должно, как стал бы хвалить ты, как стало бы хвалить твое велегласие, если бы можно было хвалить самого себя и дозволял это закон похвальных слов. А если обвиняешь меня в презрении, то почему не обвинишь сперва в безумии? Но ежели негодуешь на то, что любомудрствую, то позволь сказать: это одно и выше твоих слов.
40. К нему же (4)
Препятствием к свиданию со Св. Василием поставляет болезнь своей матери и просит молитв Василиевых о ее выздоровлении.
Исполнить твой приказ частью зависит от меня, а частью, и еще, думаю, большей, от твоего благоговения. От меня — желание и усердие, потому что и в другое время никогда не уклонялся я от свидания с тобой, а, напротив того, всегда домогался этого, теперь же еще больше сего желаю. От твоего же преподобия зависит привести в порядок мои дела. Ибо безотлучно сижу при одре государыни матери, которая, много уже тому времени, страждет недугом. И если можно мне будет оставить ее вне опасности, будь уверен, не лишу себя твоего лицезрения. Помогай только своими молитвами ей выздороветь, а мне совершить путь.
41. К нему же (26)
Пересказывает, как один из монашествующих в каком–то собрании, где был и Св. Григорий, укорял Св. Василия и его самого, одного будто бы в нездравом учении о Святом Духе, а другого в робости, и как сам Св. Григорий старался, впрочем безуспешно, оправдать Св. Василия (371 г.).
Вождем жизни, учителем догматов и всем, что ни сказал бы кто прекрасного, почитал я тебя издавна, и теперь почитаю; и ежели есть другой хвалитель твоих совершенств, то, без сомнения, он станет или рядом со мной, или позади меня. Так привержен я к твоему благоговению и так начисто весь твой! И это не удивительно. Ибо с кем дольше обращаешься, от того больше видишь опытов; а где больше опытов, там и свидетельство совершеннее. Ежели есть мне что полезное в жизни, так это твоя дружба и обращение с тобой. Так я думаю об этом, и желал бы всегда так думать. А что теперь пишу, пишу не по доброй воле, однако же напишу это. И ты не прогневайся на меня; или сам я буду крайне огорчен, если не поверишь мне, что говорю и пишу это из благорасположения к тебе. Многие порицают нас, называя некрепкими в вере, именно же все те, которые думают, что у меня с тобой все общее, что и прекрасно они делают. И одни из них обвиняют явно в нечестии, а другие в робости: в нечестии — уверенные, что говорим нездраво, а в робости — приписывающие нам уклончивость. Но какая нужда повторять речи других? Поэтому перескажу тебе, что случилось недавно. Был пир, и на пиру было немало людей знатных и к нам благорасположенных, а в числе них находился некто из носящих имя и образ благочестия. Пированье еще не начиналось; слово зашло о нас, которых, как это обыкновенно случается на пирах, вместо всякого другого междудействия выводят на среду. Все дивятся твоим совершенствам, присовокупляют к тебе и меня, как упражняющегося в равном с тобой любомудрии, говорят о нашей дружбе, об Афинах, о нашем единодушии и единомыслии во всем; но этот любомудренный муж находит сие оскорбительным и, с большой решительностью вскричав, говорит: «Что же это, государи мои, так много вы лжете и льстите? Пусть похвалены они будут за другое, если угодно; в том не спорю; но не согласен в важнейшем: за православие напрасно хвалят Василия, напрасно и Григория: один изменяет вере тем, что говорит, а другой тем, что терпит это». — «Откуда у тебя это, пустой человек, новый Дафан и Авирон по высокоумию? — сказал я. — Откуда пришел к нам с таким правом учительства? И как смеешь сам себя делать судьей в таких предметах?» — «Я теперь, — говорил он, — с собора, который был у мученика Евпсихия; и он свидетель, что это действительно так. Там слышал я, как великий Василий богословствовал: об Отце и Сыне превосходно и весьма совершенно и как не легко было бы сказать всякому другому; а в учении о Духе уклонился от прямого пути». И к этому присовокупил он одно подобие, сравнив тебя с реками, которые обходят мимо камни и вырывают песок. «А ты вот, чудный, — сказал он, смотря на меня, — очень уже ясно богословствуешь о Духе (и при этом напомнил он одно мое выражение, когда, богословствуя при многолюдном собрании, потом заключил я речь о Духе этими часто повторяемыми словами: доколе нам скрывать светильник под спудом? [338]); но он не ясно высказывает мысль, как бы набрасывает тень на учение, не осмеливается выговорить истину, накидывая нам в уши выражений, приличных более человеку изворотливому, нежели благочестивому, и прикрывая двоедушие силой слова». — «Это потому, говорил я, что я стою не на виду, многим неизвестен; иные почти и не знают, что мной бывает сказано и даже говорю ли я, поэтому и любомудрствую безопасно. О нем же много речей, как о человеке, который известен и сам по себе, и по Церкви. Все сказанное им переходит в общую известность. Около него жестокая битва; еретики стараются ловить каждое голое речение из уст самого Василия, чтобы после того, как все уже вокруг захвачено, и этот муж, единственная почти оставшаяся у нас искра истины и жизненная сила, мог быть изгнан из Церкви, а зло укоренилось в городе и из этой Церкви, как бы из какой засады, разливалось по всей вселенной. Поэтому нам лучше быть бережливыми на истину, уступив несколько времени, которое омрачило нас, подобно облаку, нежели ясной проповедью привести истину в упадок. Ибо о том, что Дух есть Бог, нет нам вреда знать и из других речений, приводящих к тому же заключению; потому что истина заключается не столько в звуке, сколько в мысли. Но Церкви великий урон, если с одним человеком изгнана будет истина. Такой бережливости не одобрили присутствовавшие, называя ее неблаговременной и даже насмешкой над ними; возопияли же на нас, что ограждаем более робость свою, нежели учение Церкви. Ибо гораздо лучше, стоя за истину, охранять свое, нежели такой бережливостью и свое приводить в бессилие, и чужого не принимать». Но пересказывать теперь все в подробности, что говорил и что слышал я и как сверх меры и собственного своего обыкновения изъявлял свое негодование противоречившим, было бы долго, а может
быть, и не нужно. Конец же слову тот, что при этом я с ними расстался. Но ты, божественная и священная глава, научи меня, до чего нам должно простираться в богословии о Духе, какие употреблять речения и до чего доходить в своей бережливости, чтобы все это иметь в готовности для противников. Ибо если бы я, который лучше всех знаю тебя и твои мысли и неоднократно сам удостоверял и был удостоверен в этом, потребовал теперь объяснения на сие сам для себя, то был бы самым невежественным и жалким человеком.
42. К нему же (27)
Оправдывается пред Св. Василием, который оскорбился предыдущим письмом его.
Иной, поумнее меня, мог бы подозревать это, а я, человек крайне простой и пустой, не боялся сего, когда писал к тебе. Оскорбило тебя письмо мое, но утверждаю, что оскорбило не по делу, не справедливо, а, напротив того, весьма напрасно. Правда, что ты не изъявил своей скорби, но (в чем поступил умно) скрыл ее, как бы некоторой личиной, покрыв стыдом лицо печали. А я, если сделал это с хитростью и злонамеренно, потерплю вред не столько от твоей скорби, сколько от истины; если же поступил просто, по обычному благорасположению, то буду винить грехи свои, а не твое расположение, разве скажу только, что лучше было бы поправить это, чем гневаться на советников. Поэтому, что тебе делать, сам ты увидишь, будучи в состоянии подать в этом совет и другим. А я со своей стороны готов, если даст Бог, и быть у тебя, и подвизаться с тобой, и помогать тебе по мере сил. Ибо под твоим руководством и с тобой кто будет не в силах и кто не отважится говорить и подвизаться за истину?
