Самир Сельманович - Это все о Боге История мусульманина атеиста иудея христианина
Назовите его, как угодно — травмой, легкостью. Заноза вечности в нашем сердце вызывает у нас желание что–нибудь да значить. Мы пытаемся компенсировать свою малость, ставя перед собой значительные цели. На протяжении всей жизни мы беспокоимся о размерах всего, что мы собой представляем или чем владеем: от размеров пениса или груди до размеров автомобиля или дома, от величины нашего влияния, карьеры и свойств нашего интеллекта или остроумия до размеров нашей компании или численности паствы. Как только отпадает необходимость беспокоиться о еде и крыше над головой, мы принимаемся компенсировать нашу абсолютную незначительность.
Все, что мы делаем, о чем думаем или говорим, направлено на то, чтобы справиться с «шоком небытия», как назвал его богослов Пауль Тиллих. Нам недостает магии, тайны и наивности собственного детства. Например, в данный момент я пытаюсь справиться со своей малостью, занимаясь написанием этой книги. И я признаюсь в этом с надеждой, что после такого признания ваше уважение ко мне вырастет!
На протяжении всей современной истории некоторые мыслители и философы призывали нас перестать сетовать на такое положение дел в мире. Они твердили что–нибудь вроде «смысла нет, нам надо просто примириться с тем фактом, что все мы бесконечно малосущественны. Такова на самом деле человеческая участь, а вера в любое божество, идею или объект — всего лишь один из способов преодолеть травму небытия. Особенно — религия. Религия — не что иное, как истерическая и отчаянная попытка придать жизни смысл. Но смириться с истиной о человеческом существовании — задача не для малодушных».
А если малость — божественна?
Что если абсолютная слава существования — в его малости, и самая значимая роль, которую только можно сыграть, незрима, не заметна с высоты нашего надменного стремления к чему–то великому?
Иисусу не раз приходилось давать объяснения о Царстве Божьем людям, которые, подобно нам, гадали о смысле человеческого существования, кажущегося таким жалким. «И сказал: чему уподобим Царствие Божие? или какой притчею изобразим его? Оно — как зерно горчичное, которое, когда сеется в землю, есть меньше всех семян на земле»[61]. Царство Божье существует, подобно крошечному семечку в почве. Оно скрыто. Реально, но незримо.
Жизнь, имеющая характер вечной, выглядит маленькой, несущественной, почти отсутствующей.
Почему же мы, религиозные люди, так часто вносим коррективы в представления друг друга о Боге, твердя: «Ваш Бог слишком мал»[62]?
А если наш Бог чересчур велик?
Вопрос с улиц большого города
— У меня есть одна проблема, связанная с тем, как Бог управляет вселенной, — заявила Колин. Не рассчитывая на ответ, она наклонила голову над чашкой дымящегося горячего шоколада, вдыхая умиротворяющий аромат. Во время наших периодических разговоров не только пастор консультировал прихожанку, но и прихожанка консультировала пастора. Колин способная, многообещающая молодая писательница, вписалась в Манхэттен нынешнего тысячелетия так же легко, как мой консервативный отец вписался в атмосферу балканского городка прошлого тысячелетия. Мы сидели за угловым столиком в кофейне жилого района, я испытывал удовлетворение, вспоминая, как помогал Колин возрастать в вере последние несколько лет.
Я попросил рассказать подробнее, она повторила: «У меня есть одна проблема, связанная с тем, как Бог управляет вселенной» и добавила:
— Бог имеет слишком большое отношение к Богу и слишком маленькое — ко всем прочим. Больше меня не тянет восхвалять Бога за Его величие.
При этом всем своим видом она говорила: «Пастор, в данном случае мне не нужны объяснения. Просто так обстоит дело». Ее отец и брат были пасторами, поэтому все ответы она уже слышала. Я и не собирался излагать еще одну апологию Бога.
Вместо этого я сказал, что и меня порой раздражает Большой Бог. Мы заговорили о том, что колонизация североамериканских индейцев происходила под знаменем специфического христианского богословия тех времен. Индейцы отвергали Благую весть из–за атмосферы зала суда и завоевания в доктрине, предлагаемой им миссионерами, проповедовавшими о Большом Боге в небе. Бог — наш судья, Иисус — защитник. Нам предъявили обвинения, Иисус сумел вступиться за нас. В этом и заключалась Благая весть, простая и понятная: Бог — всё, мы — ничто. Миссионеры хотели этим богословским построением преподнести дар миру, но оно не нашло отклика у североамериканских индейцев. Этот богословский язык сложился в иное время и в ином месте. Крупные города Европы — не деревни вигвамов. Североамериканским индейцам открытые небеса предлагали более заманчивую веру. Я потратил немало сил, чтобы понять Бога, описанного в Библии. С головой уйдя в экзистенциалистскую литературу и восточные религии, после знакомства с Тюфяком (о котором я рассказывал во второй главе) я решил, что пришло время познакомиться с определяющими книгами человечества. Чтобы избежать давления со стороны офицеров, и возможно, тюрьмы и насмешек товарищей, я тайком читал маленькую Библию, после чего прятал ее в кустах за армейскими казармами, заворачивая в два или три пластиковых пакета, чтобы уберечь от сырости.
Как и при чтении других книг, на время я решил не торопиться с недоверием и дать Богу хотя бы такой же шанс, какой дал бы любому персонажу художественной литературы. Но Библия оказалась не таким легким чтением, как меня уверяли. Она была замысловатой, запутанной, временами противоречивой совокупностью исторических повествований, призывов к социальной справедливости, историй войн и угроз насилием, любовной поэзии и философских размышлений о Боге и жизни. Да, она кружила голову — и я в конечном счете влюбился в нее — но когда спустя годы я обращался за помощью в понимании сложных мест текста к христианским толкователям, услышанное от них внушало мне отвращение. Меня особенно возмущало следующее: Бог решил не создавать живые существа равными Богу и сделал их менее значительными. Почему? Почему их сделали слугами, а не равными?
Нам говорят, что вселенная зародилась в разуме Бога, который мог предпочесть создать ее любым другим способом. По–видимому, речь идет о вселенной, состоящей из двух частей, одна из которых служит, а другая правит. Одна сторона создана для того, чтобы служить, другая — чтобы править. Одна существует, чтобы воздавать хвалу, другая — чтобы ее восхваляли. Люди ничтожны, слабы и в общем скверны, и если кому–то это не по душе, ему не позволено жить с Богом — великим, могущественным и в целом благим.
Христианство: воля к власти
Неужели христиане наряду с иудеями и мусульманами создали богословие, в котором Бог изображен самовлюбленным и эгоцентричным? Мы, последователи Бога, порой бываем такими.
Однажды в кругу моих прихожан я познакомился с Джейсоном, вдохновенным молодым художником, который днем зарабатывал себе на жизнь в финансовом районе центра, а все остальное время, когда не спал, посвящал рисованию. Мы жевали вегетарианские деликатесы в Гринвич–Виллидж, когда Джейсон, уловив наше любопытство, любезно поделился с христианами своими мыслями:
— В подземке я обычно чувствую себя усталым. По пути домой я сижу, запрокинув голову. И тут подходят люди, которые втолковывают мне что–то об Иисусе. А я думаю: «Я просто не в состоянии сейчас вместить столько новых мыслей. Я измотан, я просто не могу. Мне нужен отдых». — И он продолжал: — После 11 сентября мы нашли священное место на Юнион–сквер, куда боль приводила всех, независимо от нашей личной предыстории и убеждений: мы просто собирались, чтобы тихо побыть рядом. Ну, объединиться в нашем горе. Но какая–то христианская группа вторглась в это пространство с двумя здоровенными мегафонами. Они хотели быть больше всех нас. И мы лишились своего места для скорби.
Над столом раздался тяжелый вздох, который услышали все, и Джейсон продолжал:
— Почему бы религиозным людям не представлять свои идеи там, куда ходят все? Почему они не появляются в книжных и прочих клубах, на поэтических чтениях, в дискуссионных группах, на общественных мероприятиях? Именно туда все мы приходим, чтобы делиться мыслями. Почему же христиане, а если уж на то пошло, и представители других религий отсутствуют в тех местах, где им не позволено распоряжаться?
— Из–за этого всякий раз, когда меня привлекает мысль о Боге и религиозных учениях, — продолжал он, — когда мое сердце влечет меня в этом направлении, я чувствую себя так, словно совершаю какую–то ошибку. Боюсь, меня тянет туда, где я изменюсь к худшему.
Его слова перенесли меня в прошлое, в день 11 сентября 2002 года, когда мне позвонили с одной христианской семейной радиостанции по поводу телефонного интервью. Я приготовился рассказать о своем опыте работы в Нью–Йорке за двенадцать месяцев, прошедших после атаки террористов, и о том, что у нас появилась возможность научиться любить этот город и его людей. Но пока я ждал своей очереди в прямом эфире, я услышал, как двое ведущих расхваливают христианство и в буквальном смысле снисходительно говорят о мире в целом. Растерянный и слегка ошеломленный услышанным, я понял, что совсем не готов к интервью. Когда ко мне обратились в прямом эфире, я запаниковал и в ответ на первые, предварительные, вопросы, пробормотал что–то невнятное, лишь бы выиграть время и обдумать ответ на вопрос, который, как я уже понял, вскоре прозвучит. И он был задан точно в срок все тем же знакомым баритоном ведущего христианского радио:
