Пьер Шоню - Во что я верую
Идеала ощутимого, телесного. Именно через посредство этой пестросоставной родины я ещё в детстве, проведенном в Меце, научился любить людей так, как люблю их и поныне, и не только за то, что они похожи на меня, но как раз за осознаваемое мной несходство. Именно наша любовь к родине помогает понять то, что другие любят свою.
Мой дядя-солдат уважительно отзывался о немцах. Он говорил: «немцы», и это непривычное наименование звучало, точно символ. А вот мои крестьянские предки говорили «боши»[137]. Они так и не забыли о своей безвозвратно покалеченной земле. Для них неприемлемым было то, что на глубоко вспаханных полях «опасной зоны» (где из-за неразорвавшихся снарядов нельзя было разводить огонь) лежал слой щебенки, превративший ее в пустыню; они не находили прощения войне за эту загубленную землю, ставшую воплощением всей тщеты труда, который вложили в неё несколько сот поколений крестьян, род которых восходит к неолиту. Казалось, что убийство этой земли — сплошного пота, плоти живых, труда тех, кого уже не было с ними, — обернулось убийством их мертвецов.
Эту такую понятную универсалию мне дано было осознать еще в ранней юности и на примере Африканской армии.
День за днем я сталкивался с ней от Монжевилля до Меца. Для нас, обитателей Лотарингии, все эти алжирцы, марокканцы, сенегальцы, не говоря уж о шоферах-аннамитах из обозов, были желанными гостями; их присутствие вносило успокоение; они были нашими друзьями наравне с бельгийцами. У наших предков с возвышенности Мёзы, в сознании этих крестьян — граждан и солдат, умеренных республиканцев в духе Жюля Ферри и Ремона Пуанкаре, цвет кожи не оставлял отпечатка на сетчатке глаза; главным было одно — братство по оружию. В ту пору мне не пришлось усомниться в значении этого многообразного единства, носителя порядка и братства; оно разрывало оковы, несло с собой грамотность, вакцинацию, освобождение и защиту слабых; оно повсюду утверждало порядок, справедливость и мир, повсеместно осеняя их колышащимся знаменем Республики. Не в силах отвести глаз от недалекой линии горизонта, откуда, кто знает, мог снова появиться враг, отброшенный под Верденом ценой таких потоков крови, слез и этой израненной земли, — мои крестьянские предки и мои воспитанные на Канте школьные учителя явно пребывали в неведении относительно пропасти, вырытой в одном случае завоевательским азартом, а в другом — тоскливым однообразием часов, между мечтой и действительностью империи[138]. Но на примере Африканской армии, смешавшейся с населением, с которым она уживалась легко и безбурно, вы видите, как осуществлялся плотский, житейский переход от частного к всеобщему.
Глава IX Этот мой истинный мир: правила политики
Крестьяне — граждане и солдаты — моего детства всегда принимали ход государственных дел очень близко к сердцу. Это было заметно в дни выборов, среди которых подлинно важными считались выборы муниципальные. Ведь государство — это прежде всего управление делами насущными. В этих краях с их открытыми полями задача старейшин — надзирать за межевыми столбами. Мой двоюродный дед отлично разбирался в местной схеме землепользования. Подобно какому-нибудь ритору времен поздней Империи, он запечатлел в своей памяти всё, что касалось пространства и времени. Он знал всё о семи десятилетиях жизни в родной деревне и не забывал ничего из рассказов своих родителей.
Но маленькая ячейка органически вписывалась в общегосударственное пространство. Мёза и остальная часть Лотарингии располагали своим отрядом практически несменяемых депутатов. Ремона Пуанкаре, подобно Цинциннату, окружало ничем не нарушаемое почтение. В соответствии с этимологией, депутат — это представитель. Если крестьяне — граждане и солдаты — облекли кого-то своим доверием, им редко случалось пересматривать свое решение. Лотарингия моего детства выступала за умеренную республику. Это — устойчивая традиция. Я остался ей верен.
— Первое правило состоит в разделённости обеих сфер владычества. Прежде всего я прошу министров Республики оставить меня в покое. Я не признаю за государством права указывать мне, как проводить свой досуг. Я распоряжаюсь им по собственному усмотрению. Моё свободное время принадлежит мне. Я не прошу Республику печься о преподавании закона Божьего моим детям. Это моё дело, а не его. В обязанности гражданского общества не входит разъяснение смысла жизни и мира. Но так как жизнь и абсурд несовместимы, то гражданскому обществу надлежит уважать всех тех, — отдельных люд ей, все сообщества в целом, все церкви, — кто на основе соблюдения общего блага стремится как-то выявить смысл происходящего. В крайнем случае единственная функция общества состоит в том, чтобы предоставить каждому возможность пытаться отыскивать в глубинах своего сознания — свободно, без всякого принуждения, если не считать того, что исходит от самого этого сознания, — глубинный смысл жизни и мира.
Любое общество, любая политическая система, налагающие стеснения на свободу поисков, свободу совместного выяснения и передачи того, что представляется глубинным смыслом бытия, утрачивают какую бы то ни было законность. Под светским характером мы понимаем не озлобленность, которая под предлогом нежелания предоставлять преимущественное положение какой-то системе взглядов навязывает догмы, призванные обеспечить приобщение к философии абсурда. Светский характер — это признание того, что существует некая высшая реальность: сфера настолько важная, что относится к индивидуальному сознанию, к свободе каждого отдельного человека. Общество исключает эти вещи из общего потока не в силу их несущественности, а оттого, что сама природа мешает им найти себе место в сфере общедоступного.
«Жизнь и смерть предложил я тебе, благословление и проклятие. Избери жизнь, дабы жил ты и потомство твоё» (Втор 30: 19–20).
Так гласит старый текст, созвучный моим мыслям. Никто не может дать ответ вместо меня — или вместо другого. Я — это некое индивидуальное воплощение свободы. Я прошу республику признать наличие в глубине моего сознания некоего священного пространства, некоей абсолютной свободы. Здесь всё решается между Богом и каждым из нас.
Мы чтим правила и законы. Мы будем подчиняться законам Республики, пока они не вторглись за нерушимую преграду, охраняющую нашу внутреннюю сущность. Случись так, что воцарится, не дай Бог, тиран, склонный завладеть всем, мы без колебаний, опираясь на всю христианскую традицию, напомним, что единственный долг — сокрушать этого тирана, используя все наличные средства и не ведая никаких ограничений, кроме целесообразности и действенности.
— Второе правило — это необходимость наибольшей совокупности свобод. Истинная свобода — это не прихоть, а созидание. Мне кажется, что лучшее общество — это то, что дает возможность высвободить как можно больше созидательных сил.
Равенство из девиза Республики я ставлю на второе место после свободы и братства.
Ничто так не противоречит свободе и целостности каждого общества, как равенство, основанное на взаимозаменяемости. Каждый человек неповторим; за ним — право достигать полноты своего бытия, не стесняя становления всех прочих. Я утверждаю, что положительным можно считать то общество, которое даёт дорогу открытой состязательности между всеми отдельными людьми и ставит преграду перед возникновением форм неравенства, которые могут стать помехой образованию наибольшей совокупности положительных свобод — свобод, обеспечивающих всестороннее становление.
— Третье правило — это, как мне представляется, правило сохранения. У нас две памяти: биологическая, формирующая наше существо и на 80 % с лишком определяющая то, чем мы являемся, и культурная, результат образования пар нейронов под воздействием приобретения навыков речи. Культура — процесс собирания. Это продиктованное элементарным здравым смыслом замечание, подтверждаемое наблюдениями науки, становится основой сохраняющего начала в любом светском обществе, где царит свобода. Республика, где во главе всего — прогресс, должна сохраняться. Иначе ей нет места.
Декарт в начале третьей части «Рассуждения о методе» сформулировал правило, которому я буду следовать с некоторыми смягчениями: «… подчиняться законам и обычаям моей страны, постоянно сохраняя религию, в которую Бог удостоил меня быть посвященным с самого моего детства, и руководствуясь во всём прочем такими наиболее умеренными и наиболее удаленными от чрезмерности мнениями, которые были бы получены в употребление наиболее здравомыслящими среди тех, с кем мне было бы суждено жить…» Держаться подальше от тяги к псевдопеременам и от революционной фразеологии — одной из злосчастных черт нашего политического быта. Осмеливаться провозглашать необходимость сохранения лучшего в наших общественных законах, — как и то, что общества — это крупные организмы, за которыми необходимо длительное наблюдение, прежде чем вносить в них ограниченные, осторожные и постепенные поправки. Что ничто не делалось без учета времени и что ничего путного не получается вопреки времени.
