Архимандрит Савва (Мажуко) - Апельсиновые святые. Записки православного оптимиста
Невозможно написать пособие «Как пережить смерть своего ребенка», то есть написать можно всё, но написанное будет, скорее всего, враньем и наглостью. Потому что трагедия всегда конкретна: если умер ребенок – это конкретный ребенок конкретных родителей. Их можно утешать, но нельзя утешить, ведь вместе с сыном умерла его мать, чьей смерти не заметили. Может ли утешить такого человека евангельская история о воскрешении сына вдовы? Нет. Эта история совсем о другом. Воскрешение сына вдовы – знамение власти Христа над смертью. Он воскресил сына этой женщины, но ведь все остальные дети остались в гробах. Каждый из них ждет своего часа пробуждения, и этот час, мы знаем, однажды наступит. Каждый умерший – чей-то сын, чья-то дочь. Каждое кладбище – кладбище детей. Они все умерли и продолжают умирать, потому что смерть еще царствует в этом мире, хотя ее всевластие уже поколеблено. И будут умирать дети. А вместе с ними познают смерть оставшиеся жить родители. И всем надлежит пройти этим скорбным путем. Но у каждого из нас – своя неповторимая и несравнимая боль, вкус которой известен только нам, – ее нельзя ни с кем разделить, – и очень много нужно мужества и надежды человеку, чтобы вынести эту боль.
Чего же я хочу? Не наглость ли с моей стороны что-то говорить о смерти детей, мне, монаху, человеку, защищенному от этой невыразимой боли, неуязвимому от такого опыта умирания? Пусть я не познал вкус этой горечи, но мои глаза видят, а сердце способно сострадать, и единственное, чего бы я хотел, это плакать с моим другом, как плакал один пятилетний малыш, который приходил грустить к своему соседу – несчастному старику, похоронившему любимую жену. Малыш забирался на коленки к дедушке и молча плакал вместе с ним. Позвольте друзьям делить с вами вашу грусть. Не прячьтесь, они все равно всё поймут и всё заметят без всяких слов. Мы не слепы. Мы умеем сострадать, пусть даже глубина этой боли нам непостижима, а трагедия требует целомудренного молчания. Я просто хочу сказать нехитрые и понятные слова: вашу боль видят, ее не нужно скрывать, разделите свои слезы пополам с друзьями, раздайте по капле грусть, смерть нужно учиться изживать вместе. Каждое горе – это урок от Бога. Близкие учатся состраданию и отзывчивости, но и сам скорбящий должен научиться принимать участие своих друзей. Сострадать – значит учиться делить с близкими не только чужую боль, но и своей болью делиться, а милосердие – это не только готовность помочь другому, но еще и способность принимать жалость и сочувствие от других.
Монахи и епископы: как выжить вместе?
Знатокам монашеской литературы хорошо известно наставление из чудесной книги прп. Иоанна Кассиана Римлянина: «Бегай женщин и епископов». Это совет старца молодому иноку, классическое монашеское наставление, и, хотя мы прекрасно понимаем, почему же подвижнику следует избегать женщин, с епископами как-то не все ясно. Почему епископы опасны для монахов? Ведь епископ тоже монах, чем же он может навредить своему несановитому собрату? Когда прп. Кассиан записывал это наставление, монашество только зарождалось, и число монахов в епископском сане было ничтожно малым, служение архиерейское в те далекие времена никак не было связано с монашеской жизнью. И все же иноки старались не попадаться на глаза архиереям. Почему? Ответ прост: избегали рукоположения. Многоопытный, мудрый подвижник был самой подходящей кандидатурой для священнического и епископского служения, но для самого инока такое рукоположение часто предполагало выпадение из жизни своей монашеской общины. Ведь православный монастырь – это не просто общество квалифицированных специалистов в области аскезы, это, прежде всего, единая евхаристическая община, семья, а любые вторжения извне в жизнь семьи, как известно, всегда трагичны.
В современных русских мужских монастырях утвердилась практика, весьма недавняя, можно сказать, модернистская, тотального рукоположения всех монахов в священный сан. Почему эта стратегия прижилась и воспринимается нынче как единственно верная? Потому что наши монастыри воспринимаются церковной властью и верующими не как отдельные семьи или общины подвижников, а просто как крупные приходские центры с тем лишь отличием от обычных приходов, что служение пастырское несут в нем священники, давшие обеты. За очень редким исключением, каждый русский монастырь является либо приходом, либо охраняет и «обслуживает» какую-нибудь святыню, либо обеспечивает работу епархиального управления или архиерейского дома. Кстати, в этом нет ничего плохого. Монашество может быть разным. Но все эти вариации не есть норма жизни православного монастыря.
Смысл существования монашеской общины вовсе не сводится к обереганию святынь или сохранению уставного богослужения. Цель жизни монастыря – созидание монашеской евхаристической общины. Цель монастыря в нем самом. Это можно сравнить с проблематикой семьи. В чем цель семейной жизни? Рождение и воспитание детей? Нет. Это лишь одна из задач, причем не перед каждой семьей стоящая. Есть ведь семьи и бездетные. Цель семьи в ней самой, поскольку, как сказал Автор этого мира: «нехорошо быть человеку одному». Вот и монахи тоже не одиночки. Даже древние отшельники принадлежали к определенным монашеским семьям, потому что для христианина принципиально важно быть братом и сестрой, а значит, находиться в тесном родстве со своей христианской общиной, не просто с церковью вообще, а с конкретной общиной, которая собирается и растет вокруг Чаши Евхаристии.
Тихая обитель. 1890. Худ. Исаак Левитан
Допустим, вы поняли меня правильно и согласились с этими, как мне кажется, совершенно очевидными положениями. Но вы вправе вопросить: а что же тут такого важного, в чем проблема? Монастыри возрождаются? Безусловно. Жизнь меняется к лучшему? Несомненно. Так что же вам, монахам, мешает спасаться? Монастырей для вас понастроили, мощей навезли, иконы вернули – возрождайте жизнь монашескую, созидайте твердыни духа и крепости веры. Что сегодня мешает созидать монашескую жизнь? Вот вопрос, на котором очень удобно спекулировать и строить псевдоблагочестивую риторику. Действительно: смиряйся, отсекай помыслы, регулярно исповедуйся, причащайся, пей святую воду и спасешься. Если речь идет о личном благочестии, о личном спасении, всё это верно, и любые скорби и стеснения нам тут лучшие учителя и помощники. Но если мы всерьез примем идею монастыря как евхаристической общины, именно общины, семьи, а не собрания одиночек-атомов, то тут встают серьезные вопросы и проступают многолетние проблемы.
Скажу о вещах совсем простых. Умное делание, беспрекословное послушание и иные аскетические практики – это очень высоко. Это плод уже зрелой монашеской культуры, и вырастает он лишь там, где несколько поколений монахов приготовили для него почву. О чем я тут говорю? Монастырь – это очень хрупкий организм, самый уязвимый из церковных организмов. Чтобы жизнь, – а я имею в виду именно общинную жизнь, – так вот, чтобы эта жизнь в обителях наладилась, требуются самые простые, даже естественно-материальные условия. Не удивляйтесь, монахи тоже люди, и хотя им нужно чуть меньше, чем мирянам, но, как и мирские братья, они нуждаются в одежде, питании, медицинской помощи и, самое главное, в стабильности. От кого зависит жизнь обители в наше время? От правящего архиерея той епархии, в которой находится монастырь. Большинство наших монастырей управляются не игуменами и игуменьями, а епархиальными архиереями. У настоятелей и наместников, безусловно, есть власть, но «контрольный пакет акций» у епископа. А что же тут плохого? Ничего, если вы имеете дело с монахолюбивым владыкой или просто хорошо воспитанным и деликатным человеком. Но мы с вами живем в эпоху жутчайшего кадрового кризиса: никто не учит молодых людей быть руководителями, не ставится вопрос воспитания элиты, а руководители нужны, и не секрет, что в епископы иногда попадают люди, плохо образованные и дурно воспитанные. Нет, нет, не подумайте, что я бунтую или сею антиархиерейские настроения. Очевидный факт: епископы тоже люди, и каких мы себе начальников вырастили и воспитали, таких и получаем. Они ведь не с другой планеты приходят, а хиротония, как известно, от невежества и самодурства не спасает. Кроме того, человека даже очень хорошего способна развратить неограниченная власть и абсолютная безнаказанность. Современная каноническая ситуация нашей Церкви такова, и здесь меня поддержат многие, что именно эти вышеназванные соблазны сводят с ума неутвержденные души.
Большинство архиереев – это люди, никогда не жившие в монастырях. В этом тоже нет ничего страшного. Монашество только-только начало возрождаться, а епископы нужны прямо сейчас. Но проблема в том, что именно эти епископы определяют жизнь подчиненных им обителей. Кроме того, появилась странная, на мой взгляд, практика поставлять епархиальных архиереев священноархимандритами монастырей. Если человек никогда не был послушником, лишь понаслышке знает о том, как живет монашеская община, и, несмотря на это, берется управлять жизнью монастыря, ни к чему хорошему это не приведет. Какова власть епископа в монастыре? Он может поменять настоятеля монастыря, не объясняя причины. Просто не понравился или захотелось сделать подарок своему приятелю – поставить его главой доходной обители. Епископ может поставить своего казначея или бухгалтера, и все средства будут проходить через людей, посторонних братству, и братия ничего не смогут сделать: ведь канонически настоятель у них – вот этот епископ, и они все полностью в его власти. Архиерей может при желании поменять устав монастыря по своему вкусу, и братия ничего не сможет возразить, поскольку любое возражение епископу есть бунт. Он может в любой момент отправить кого-то из братии или на приходское служение, или на послушание в архиерейский дом, другими словами, вырвать человека из братства. А монахи и, особенно, монахини очень удобны – это бесплатная рабочая сила, которая всегда под рукой, в полной зависимости, и эта зависимость еще и идеологически обоснована обетом послушания. Целый монастырь может быть превращен в обслуживающий персонал епархиального управления, и такие факты есть.
