Дмитрий Мережковский - Тайна Запада. Атлантида – Европа
В этом смысле, человеческая жертва заложена в существе не только всех религий, но и самой Религии.
II
«Бог искушал Авраама и сказал ему: возьми сына твоего, единственного твоего, которого ты любишь... и принеси его во всесожжение... Авраам пошел... устроил жертвенник, разложил дрова и, связав сына своего, Исаака, положил его на жертвенник. И простер Авраам руку свою и взял нож, чтобы заколоть сына своего... Но Ангел Господень воззвал к нему с неба и сказал: ...не подымай руки своей на отрока... ибо теперь Я знаю, что ты не пожалел сына твоего, единственного твоего, для Меня... И возвел Авраам очи свои... и вот, позади его, овен, запутавшийся в чаще рогами своими» (Быт. 22, 1–13).
Если бы Авраам не любил сына своего, как себя – больше себя, то принес бы жертву не Богу, а дьяволу. Это значит: глубине жертвенного в религии соответствует возможная глубина демонического. Кажется, нигде в мире не достигало оно таких глубин, как в древней Америке, и, если с ее началом связан конец Атлантиды, то на вопрос, чем она была и отчего погибла, могут ответить только эти глубины, как «звуковому лоту» отвечают бездны Атлантики.
III
Ужасом дышат детски-неумелые и простодушные рисунки испанских монахов с изображением человеческих жертв, – чем простодушнее, тем ужаснее (Codex Vaticanus, de los Rios; Codex Magliabechino, Bibl. Nat. Fiorent.; Codex Fejervary – Mayer, Liverpool).
Ночью, при свете факелов, жрец, закутанный с головой в черную одежду, вроде монашеской рясы, возводит обреченную жертву по лестнице тэокалла, пирамидного храма, на вершину его с часовенькой бога Солнца Вицилопохтли (Huitzilopochtli), укладывает, связанную по рукам и ногам, на вогнутый жертвенный камень-монолит, так что ноги свешиваются с одной стороны, а голова и руки – с другой, вспарывает грудь кремневым ножом – камень древнее, святее железа, – вынимает из нее еще живое, трепещущее сердце, показывает его Ночному Солнцу – незримому, всезрящему, – сжигает на жертвенном огне, мажет кровью губы свирепого бога и окропляет ею стены храма (Robertson, 362. – Réville, 57).
80000 человеческих жертв пало при освящении одного великого пирамидного храма в городе Мексике, а среднее число жертв в обыкновенные годы достигало 50000. Шествия жертв тянулись иногда на несколько верст, заклания продолжались несколько дней. Целые пирамиды воздвигались из черепов (Réville, 121–122). «Меньше смердят наши кастильские бойни, чем эти храмы со стенами, покрытыми запекшейся кровью, и полами, залитыми – жидкою», – вспоминает испанский путешественник, Берналь Диац (Réville, 57).
Это неистовство жертв таково, что кажется, весь народ сошел с ума и поверил – понял, как дважды два четыре, что Бог есть дьявол.
IV
Один из знаков Маянских письмен изображает связанного, голого человека, сидящего на корточках, высоко поднявшего колени и опустившего на них голову: это жертва; а рядом – исполинская голова кондора-стервятника – Смерть (Spence, pl. VIII; p. 1341). Вглядываясь в этот знак, вдруг начинаешь понимать, что он изображает не одного человека, а все человечество.
V
Люди сошли с ума? Нет, знают, что делают. Все величье Ацтекской империи зиждется на человеческих жертвах. Войны ведутся для того, чтобы захватить как можно больше пленников-жертв; чем их больше, тем вернее победа. Войны для жертв, жертвы для войн: одно на другое, как масло на огонь, и огонь разгорается – растет величье империи в вечной войне – религии дьявола.
VI
Кровью утолит кровожадного бога – внешняя мысль, мифология жертвы, а тайная мысль, мистерия: приобщиться богу в жертве. Люди вкушают плоть, пьют кровь человеческих жертв, потому что жертва – сам бог: «боговкушение», teoqualo, так и называется эта мистерия.
Около зимнего солнцестояния лепят из маисового теста, смешанного с кровью закланных жертв-детей, изваяньице бога Солнца, Вицилопохтли, ставят его на высокое место и, после многих молитв и заклинаний, жрецы, пуская стрелы из лука, пронзают сердце бога: зимнее солнце умирает, чтобы воскреснуть в весеннем. Изваяньице дробится на части, и от него вкушают посвященные (Réville, 65).
VII
Богу Тлалоку, Посейдону краснокожему, приносятся человеческие жертвы на одном конце рухнувшего моста, в Америке, а на другом – в Африке – богу Олокуну, Посейдону краснокожему (Frobenius, p. VII).
«Пили кровь», – говорит Платон об атлантах; «Пили кровь», – говорит Енох о нефелимах. Эта кровь и соединяет обе гемисферы – Восток и Запад.
VIII
Знаменье бога водяного, Тлалока, огненного – Ксиухтеукли, солнечного – Вицилопохтли, и многих других богов – крест. Столько крестов на древних памятниках Перу и Мексики, что испанцы не могли надивиться, и сначала радовались, думали, что апостол Фома, благовестник Индии Восточной, перелетев через Океан, в Западную, принес и туда Крест Господень (Dévigne, 191. – Réville, 229. – Donelly, 226, 248). Радовались, пока не вгляделись, как следует. «Дьявол крадет у нас все, что плохо лежит!» – поняли, наконец, – ужаснулись этим христианским подобьям, как бы опрокинутым в дьявольском зеркале.
IХ
Крест на стенном изваянии Паленкского храма, в древнем царстве Майя, – совершенное подобье христианского креста, – возвышается на голове рогатого чудовища, напоминающего бога Быка – Минотавра; бог Птица, тоже чудовище с тетеревиным хвостом, с когтями кондора и головою тапира, сидит на кресте; слева, женщина в бранных доспехах, как бы Амазонка, – царица Майанская, жжет куренья в кадильнице; справа, жрец-колосс, толстогубый, крючконосый, в поварском колпаке и таком же переднике, держит на ладони спеленутого младенца с гнусно старческой рожицей, точно у новорожденного бесенка, и подносит его богу, как человеческую жертву; острые, звериные зубки скалит младенчик, как будто смеется, показывая богу язык (La Rochefoucauld, 23–24).
Что это, просто горячечный бред или какая-то «черная магия», древняя тайна древней ночи, – может быть, та, за которую дети ее, лунные титаны, поражены были лучами-молниями солнца?
X
«Так надругаться над Крестом Господним мог только дьявол», – думали, должно быть, глядя на подобные кресты, благочестивые испанцы, спутники Фернанда Кортеца.
XI
С нашим христианским крестом ничего не имеет общего древнемексиканский крест – упрощенный знак пятилучной звезды-солнца, или магический знак для вызывания дождя: дождь, приносимый четырьмя, с четырех концов неба, ветрами, заклинается четырьмя концами креста, – успокаивают нас ученые, но не успокоят (Robertson, 368. – Réville, 91).
XII
Страшен Паленкский крест, а тласкаланский, посвященный Богу Тлалоку, еще страшнее. Племя тласкаланов (Tlaskalan), на празднествах бога Тлалока, пригвождало человека к древесному столбу в виде креста и медленно убивало его стрелами или заколачивало до смерти палками. «Древом Жизни» назывался этот крест (Robertson, 368).
Нет, не успокоят нас ученые: мы видим, что видим, в дьявольском зеркале.
XIII
Судя по рисункам кодекса Fejervary-Mayer в Ливерпульской библиотеке, при истязании человеческих жертв в Ацтекских таинствах, так же как в «черных обеднях» и шабашах средних веков, лютое сладострастие соединялось с лютою жестокостью: в этом соединении, кажется, все существо сатанинской религии.
XIV
Гады завелись в тропических лесах и болотах Мексики, пауки сладострастно-жестокие, утонченнейшей «культуры демонов» одичалые наследники, – может быть, великих атлантов жалкие выродки, – ацтеки. Ужас, наводимый ими на добрых католиков, спутников Кортеца, слишком понятен. Вырезать железом, выжечь огнем эту язву решили они и, что могли, сделали: с помощью Святейшей Инквизиции истребили двенадцать миллионов туземцев. Язвы, однако, не выжгли, а заразились ею сами: привезли из Нового Света в Старый половую заразу, сифилис, страшный бич Божий.
XV
Два пути гибели – один, в Мексике, другой, в Перу. Здесь человеческие жертвы почти уничтожены, – почти, но не совсем: к древней колыбели Перу, Тиагуанаке, родине человеческих жертв, тянется тонкая ниточка крови, – такая тонкая, что можно сказать, этого безумья здесь, в Перу, уже нет, но есть зато другое.
Только один человек существует в Перу действительно – царь Инка – земное Солнце; все остальные люди лишь тени его, призраки; он один есть, все остальные кажутся; бытие одного – небытие всех.
Царь-Солнце учит людей равенству: равным и общим должно быть все для всех, как солнечный свет и тепло. Тот же «коммунизм» в Перу, как в допотопных Афинах и, может быть, в «Атлантиде» Платона: «собственности не было ни у кого; все же, что имели, почитали общим». Собственность в Перу хотя и была, но мнимая, как все: «мое не мое – царское, божье, общее». Это коммунизм глубочайший – не внешний, а внутренний, духовный.
Все, что нужно, есть у каждого, и ничего лишнего: ни богатых, ни бедных, ни голодных, ни пресыщенных. Труд и отдых, пища и одежда, брак и девственность, жизнь и смерть – все установлено царским – божьим уставом, для всех одинаковым. Шагу ступить, пальцем пошевелить нельзя по своей воле. Тысячники, сотники, десятники – те же Платоновы «стражи», phylakes, Еноховы «бдящие», egrêgoroi, – все стерегут, бдят надо всем. «Тысячи мудрых, скорбных, и миллионы счастливых младенцев», как в земном раю Великого Инквизитора.
