Алексей Карпюк - Вершалинский рай
— В Гродно, — прошептала она. — В грех ввели, как четырьмя колесами по мне проехались!
— Офицерье?
— Жорж Деляси. На Фолюше.
Тэкля упала на колени, низко, до самого пола, поклонилась Альяшу, коснувшись лбом его ступней.
— Из-бей ме-ня, свя-той ста-рец, как пар-ши-ву-ю со-ба-ку! — протянула она с болью, покачивая в такт головой. — Из-бей, ты же это у-ме-ешь, ты муж-чина!.. Вы-по-ри, как ты по-решь дру-гих, мне ста-нет лег-че!..
В Альяше проснулся забитый, униженный денщик.
— И раздеваться заставляли?! — заорал он.
— Заставляли, святой отец.
— И на столе плясать?
— Было…
Альяш шагнул к двери, где на колышке висела сбруя, и вернулся с вожжами.
— Клали деньги на скатерть, и я должна была ходить по ним. Но я ничего не брала. Все забирал Жорж. У меня и понятия о деньгах не было еще…
Взглянув исподлобья на Альяша и поняв его намерение, Тэкля закрыла глаза и задержала дыхание.
— Все же грешила с ними?! — в злобной решимости переспросил Альяш.
— Было-о! — с надрывом простонала Тэкля и закрыла лицо руками. — Ну, бей, бей, что же ты медлишь? Только не жалей!
Крик ее как бы подхлестнул Альяша, он сложил вожжи вдвое. Тугие веревки свистнули и опустились на мягкие плечи.
— Гах!..
— Да сильней, я не чую!.. — нетерпеливо, со страстным желанием растравить свое горе физической болью и захлебнуться в ней крикнула Тэкля и даже отняла от лица руки. — Мальчик у меня был! Родился в великой пост…
Опять свистнули веревки.
— Так, так!.. Хорошо-о!.. Ох, обожгло!.. Так мне и надо!.. Крепенький был ребенок, только уже нет его у меня-а!..
— Гах!..
Альяш, распаляясь, порол Тэклю, а женщина все таким же страдальчески-отчаянным голосом исповедовалась:
— Я не могла еще ходить… Жорж его взял да и в Лососянке утопи-ил!.. О-ох, заболело, заболело, хорошо-о запекло!.. Вот так, так меня, стерву!.. Как котенка, утопил, а мне приказал молчать!.. О, спасибо, уважил — ах, обожгло!..
Пророк веревку опустил.
— Полицейский спрашивает: «Твой?» Я не призналась… От своего сы-ына отказалась!.. Ну, бей же ты, лупи меня!..
Альяшу часто приходилось таким образом карать блудниц, но что стало с ним сегодня, он не мог понять. То ли горе женщины было так велико, что веревки не брали, то ли рука ослабла, но только продолжать порку Альяш не мог. Он опустил вожжи.
— Чего же ты остановился? Бей! — стонала, канючила, требовала Тэкля, стуча кулаками в глиняный пол.
Альяш молчал.
— Не хочешь и ты-ы?! Руки марать не желаешь?! Тогда спаси меня, грешную, хоть молитвой, пусть бог простит мою вину!.. Ты святой, ты можешь! Ты слово такое знаешь!.. О-о-о недорезанная овца, ива я подрубленная, вишня с посеченными корнями, как же мне жить теперь?!
Она зарыдала и повалилась на пол перед старцем.
— С распутниками… Дитя родное, сука, загубила! Таких не бить — веревку на шею накинуть, к конскому хвосту привязать и по деревне таскать! — кипел Альяш, чувствуя, что в нем уже нет злобы, что выкрикивает бранные слова только так, для порядка, и что такого скандала он давно ждал после смерти жены.
Старик нерешительно потоптался, отбросил вожжи, не слишком сильно пнул ногой лежавшую на полу и, остывая, объявил:
— Целую ночь будешь вот тут молиться, сатана, дьявольское отродье! А потом станешь жить по первой заповеди господней: «В поте лица своего ешь хлеб твой!» И чтобы ни к чему в моем доме не прикасалась, паскудница, потому что нечистая!.. А то и постель уже постлала, в жены набивается, повенчалась со мной, смотри ты!..
Он снова пошел к иконостасу. На ходу проворчал:
— Не надейся, выдержу сатанинское наваждение, не таких видел!
Уже осознав, что она одержала победу, Тэкля все-таки взмолилась с пола:
— Не прогоняй меня, святой человек, не гони из своего дома! Куда мне податься? Не становись порогом к моему спасению!
— На кухне, у помойного ведра, спать будешь!
— Господи, да хоть в будке собачьей! Тенью твоей стану, если прикажешь! Может, еще вымолю у господа прощение!..
3Химка с подругой вернулись из церкви поздно. Они слушали, остановившись перед окнами, все, что происходило в хате.
— Ух, как разошелся наш хозяин! — прошептала мелешковка, гордясь своей близостью к пророку. В ее чувстве привязанности к нему не было никакого расчета, как у всякого слабовольного и несамостоятельного человека, было только желание подчиняться — так проститутки привязываются к своим сутенерам, которые издеваются над ними и не считают их за людей.
— Это хорошо, пусть покричит на нее, пусть! — рассудила наша тетка Химка. — Он вот точно так и меня поносил, когда я рассказала ему про свой грех. Так уж меня крыл — не расскажешь и словами! Зато потом легко-легко стало, ох, легко!..
— А-а-а! — послышалось в хате.
— О! Уже бьет! — шепнула Химка.
Женщины с жадностью стали ловить мольбы и стоны молодицы. Попробовали сами всплакнуть и настроить себя так, чтобы приобщиться к целебному наслаждению от растревоженной боли.
— Хлещет! — с восхищением и как бы даже с завистью подтвердила подруга. Потом горячо, не без хвастовства, зашептала: — Я ему тоже рассказала про свой грех… Как начал, как начал, как на-ачал он меня веревкой охаживать, аж в пот меня бросило, света невзвидала! Слезами сразу и залилась!.. Долго полосы на теле не проходили, а ночью, бывало, никак спать не умощусь — печет кругом! Но о горе своем больше и не вспоминала даже… О-о, великая у него сила, испытала и я ее!
— Святой человек! — с уважением вздохнула Химка под дикий, похожий на смех вопль Тэкли. — Сколько добра людям делает!
— Как Иисус Христос, ей-богу! И его имя богомольцы так же поминают в молитвах, а нищие именем Альяша — сама слышала — выпрашивают подаяние! А кажется — неприветливый такой!
— Вроде солнца: глянешь — в глазах потемнеет, а все радуются ему! Недаром со всех концов света прутся люди в Грибовщину, стар и млад…
— Счастливые мы, Химочка! — В порыве чувствительности Лиза чмокнула товарку в щеку.
— Ой, и не говори! Я в Страшеве так мучилась при родном брате, до того мучилась, что и рассказать трудно… Бывало, пролетит ночь, а я и глаз не сомкну! Голос каждого петуха на селе изучила! А пришла сюда — как заново на свет родилась! Как вздумаю иногда, какая тут нужная, что служу богу, творю добро и милосердие, и на душе так легко делается, что, кажется, среди ангелов живу!
— А она, бедная, все ревет… Взялся он за нее, скажи ты!.. Заядлый человек!
— Молодая, слез много, пусть выплачется, Лиза! Это полезно, когда вредный сок вытечет из тебя. Не надо им мешать!
— Куда же нам-то деваться, Химочка? Ночь ведь. Кого теперь станешь будить?
— Не беда, пристроимся где-нибудь!..
Умиленные и взволнованные, женщины постояли еще немного и, когда то, что происходило в хате, стало напоминать семейную свару, отправились искать ночлег.
ОПЯТЬ ТО ЖЕ САМОЕ
Появление Тэкли в доме Альяша дало пищу для новых разговоров. Бабки удивлялись прозорливости пророка:
— Он каждого видит насквозь. Что-нибудь скрыть от него — и не думай!
— Даже потаскуха из Праздников не могла обмануть! Поглядел Илья на нее и говорит: «Хоть ты и красивая, и в шелка одетая, а есть ты сатана и отойди от меня!»
— А та, говорят, услыхала это да как заржет!.. Люди глядь на ее ноги, а там копыта! Носом потянули — серой воняет!
И валил народ на поклон к мессии. К тому вечному мессии, которого столько веков ожидали поколения моих предков. В течение столетий не было такой благоприятной обстановки, которая бы способствовала так разжиганию мистического огня веры.
Часть вторая
Глава I
В Давид-Городке в саду Берка Муравчика стояла часовенка со старой иконкой божьей матери. Весной 1936 г. одной бабке приснилось, что эта матерь божья плакала. На второй день в часовенку хлынули люди.
Давидгородокский священник испугался и старую икону заменил новой. Менял батюшка богородицу на глазах у сотен людей, тем не менее толпа посчитала святой и другую икону.
Через несколько дней уже тысячные толпы полешуков-пилигримов устремились к часовенке, с ними не могли справиться ни батюшки, ни полиция. Большущие толпы народа разнесли Муравчику забор, поломали яблони, а землю на огороде и в саду утрамбовали постолами на ток.
Из рассказов старожилов Давид-Городка.ЧЕМ ПРИВЛЕКАЕТ ЛЮДЕЙ ГРИБОВО
Вслед за Химкой, с легкой ее руки, зачастили в Грибовщину многие даже из моей передовой деревни. Сосед наш, Клемусов Степан, стремился туда из страха перед неведомым. Привыкнув с детства к мысли, что все на свете имеет свою причину, он рассуждал вслух:
