Кеннет Хаукинз - Опыты религиозных исследований
Как подчеркивали многие ученые (К. Ф. Моул48, Д. Гатри49, С. К. Нэйл50, Дж. Е. Лэдд51), существуют и другие моменты, в которых формальная критика весьма слаба. Во-первых, как отметил много лет назад Винсен Тэйлор, «критика формы особенно уязвима в вопросе об очевидцах. Если ее представители правы, то в таком случае ученики сразу после Воскресения должны были быть вознесены на небо»52. Вся идея о постепенном развитии предания или о создании новой его формы не учитывает того факта, что во время написания Евангелий существовали очевидцы описываемого. В частности, игнорируется роль апостолов, а ведь согласно имеющимся данным апостол был призван свидетельствовать об учении и делах Иисуса, и особенно о Его Воскресении. В его задачу входило не создавать или развивать, а сохранять53. Говорят также, что раннехристианская Церковь не интересовалась историей, однако, как подчеркивает Моул, имеются показания, свидетельствующие об обратном54. Фактически первохристиан интересовал не только Воскресший, но и Воскресение55. Для них оно было «уникальным событием, произошедшим в историческом времени»56. Кроме того, принято считать, что в раннехристианской Церкви не проводилось различия между фактами и их истолкованиями, а также между Иисусом до Воскресения и после него и что, следовательно, весть, исходившая от пророка ранней Церкви, могла, как нам представляется, быть приписана Иисусу в период Его земной жизни. Однако в 7-й главе 1-го Послания к Коринфянам проводится недвусмысленное различие между тем, что говорил Иисус во время Своего пребывания на земле, и тем, что позднее было воспринято от Него посредством Святого Духа. Считается также, что предание об Иисусе сохранилось в частях, проследить происхождение которых можно только порознь. Истинность этого утверждения не была доказана, а тот общепризнанный факт, что повествование о страданиях дошло в цельном и связном предании, как раз свидетельствует об обратном.
Переходя после этого краткого обзора к оценке формальной критики, обратимся к недавней редакционной заметке в «Expository Times», где, в частности, говорится: «Надо признать, что общий результат принес некоторое разочарование… Выводы весьма противоречивы, а оценка одних и тех же данных весьма различна… Читатель прежде всего чувствует, что исследования находятся на самой ранней стадии и что пройдет некоторое время, прежде чем можно будет четко определить общепризнанные достижения от интересных, но неубедительных гипотез»57. Это справедливая и полезная корректива к тому необоснованному догматизму, который иногда заявляет о себе в устных дискуссиях и в научной литературе.
Однако, как отмечает Лэдд, критика формы «весьма содействовала негативному евангельскому пониманию благовестия. Ей не удалось выявить всецело «исторического» Иисуса»58. Ее цель сводилась к тому, чтобы показать, что Иисус был только человеком, историческим лицом и что с развитием предания Он трансформировался в божественного Христа. Однако сразу надо отметить, что «всецело «исторический Иисус» — это всего лишь гипотеза современной критики, которая выводит свои предпосылки не из библейских рассказов, а из различных течений современной философии»59.
Редакционный критицизм
Позднейшая стадия развития формальной критики называется редакционным критицизмом. Один из еего представителей Норман Перрин написал книгу «What is Redaction Cziticism?»60. В ней студент может найти краткий обзор методов и задач этого направления, снабженный различными примерами. Мы же только поясним, о чем говорит автор.
Если критика формы имеет дело с отдельными частями предания, то редакционный критицизм занимается исследованием того, каким образом эти части объединялись в целое и как сформировались Евангелия. Таким образом, можно сказать, что редакционный критицизм исходит из положений критики формы и в своем развитии основывается на ней. Ныне считается, что евангельские писатели были не простыми собирателями материала, а настоящими авторами, и задача критики состоит в том, чтобы выявить, какие богословские мотивы ими двигали.
Применяя метод редакционного критицизма к Евангелию от Марка, мы не сможем избежать всей гипотетичности наших рассуждений, поскольку у нас нет возможности доказать или проверить полученные результаты. «Анализируя слагаемые евангельского повествования, например, речения и так далее, мы стремимся усмотреть, что же они говорят нам о Марке как о собирателе этого материала, его редакторе или создателе предания…» — пишет Перрин61. Однако увидеть, каким образом Марк собирает или видоизменяет предание, мы сможем только в том случае, если будем знать о качественном его состоянии до того, как Марк к нему прикоснулся. Но ведь именно этого мы и не знаем, оно является для нас лишь предметом критичесих спекуляций. Поэтому трудно представить, каким образом можно доказать, что Марк создал предание, отличное от уже имевшегося (хотя Перрин и пытается сделать это)62.
«Марк имеет право на то, чтобы его читали сообразно его собственным установкам, и после того, как несколько поколений ошибочно видели в нем историка, он заслужил право быть прочитанным как богослов», — пишет Перрин далее63. Конечно, полезно рассматривать Марка и как богослова, однако нет никакой необходимости противопоставлять его Марку-историку. Мы уже давно говорим, что Евангелия — это не биографии, однако это вовсе не доказывает, что в них нет биографического материала. Вполне может показаться, что евангелисты и не собирались писать только биографии или только историю, однако нет необходимости вообще устранять историю из Евангелий (как это любят делать некоторые ученые). Мы должны проводить различие между историей и летописью событий или дневниковыми записями. Группировка событий вокруг их основной темы может дать гораздо более ясную картину того, каким был Иисус и что Он делал, по сравнению с картиной, созданной дневниковой формой повествования, и поэтому ее по праву можно назвать точной историей происходившего. Поэтому, если Марк в какой-то степени отбирал свой материал как богослов, это вовсе не означало, что он переставал быть историком. Противопоставление богословских и исторических задач — это не результат исследования евангельского материала, а следствие предпосылки, согласно которой история не имеет значения. Но если история не интересует Перрина, то это вовсе не доказывает, что ею не интересовался Марк.
«В качестве исходной позиции, — пишет Перрин далее, — нам следует предположить, что Евангелия дают непосредственную информацию не об учении исторического Иисуса, а о богословии раннехристианской Церкви и что, следовательно, всякая информация об Иисусе, которую мы можем получить из них, должна пройти строгую проверку посредством тщательно выверенных критериев аутентичности»64. Заметим, что в данном случае идея, согласно которой Евангелия сообщают нам о богословии раннехристианской Церкви, а не об истории земной жизни Иисуса и Его учения, однозначно преподносится как предположение, как отправная точка. Однако через несколько страниц Перрин заявляет, что редакционный критицизм «заставляет нас признать, что Евангелие описывает не историю служения Иисуса, а историю христианского опыта на протяжении эпох»65. Все это выглядит весьма странно, поскольку то, что поначалу расценивалось как предположение и отправная точка, теперь рассматривается как нечто уже доказанное, причем доказанное посредством неприкрытого petitio principii, то есть положения, которое само нуждается в доказательстве.
Есть еще одно весьма широкое допущение, о котором мы уже упоминали в связи с критикой формы. «Раннехристианская Церковь, — продолжает Перрин, — не знала слова «исторический» в нашем смысле и, движимая интенсивным духовным опытом, не видела необходимости отличать слова, первоначально сказанные Иисусом бар Иосифом, от слов, приписываемых ему церковным преданием. В этом отношении Новый Завет весьма отличается от имеющихся у нас древних записей иудейских равви или греческих учителей»66. Здесь необходимо сделать два примечания. Во-первых, предположение относительно такой установки раннехристианской Церкви совершенно бездоказательно, в чем мы уже имели возможность убедиться (и на что указывал К. Ф. Д. Моул)67, а во-вторых, заявление о том, что Новый Завет весьма сильно отличается от записей иудейских равви, заслуживает более обстоятельного рассмотрения. Именно это и предпринял Герхардссон, в итоге пришедший к совершенно иным выводам относительно исторической достоверности Евангелий68.
Редакционный критицизм в отношении Евангелий от Матфея и Луки покоится на более надежном основании. Применительно к Евангелию от Марка сохранялась необходимость в абстрактном теоретизировании относительно первоначального состояния предания, а также того влияния, которое впоследствии на него оказал Марк. Сравнительный же анализ первых трех Евангелий достаточно ясно показал, что Матфей и Лука пользовались Евангелием от Марка, и поэтому можно увидеть, каким образом они это делали и какие изменения внесли. В этой связи часто цитируется пример, приведенный Борнкаммом относительно успокоения бури. Представители редакционного критицизма наподобие Перрина склонны замалчивать вопрос об историчности этого события, изучая в первую очередь заинтересованность евангелистов его богословским аспектом. Вполне возможно, что разные евангельские писатели по-разному расставляли богословские акценты, однако это ставит вопрос о том, принадлежат ли они им самим. А. Маршалл в своей книге «Luke Historian and Theologian»69 утверждает, что, во-первых, Лука насколько историк (все-таки историк!), настолько и богослов, и что, во-вторых, богословие он отыскивал в имеющихся у него источниках и пытался сохранять, а не создавать его.
