Николай Благовещенский - Среди богомольцев
Анфим поднял глаза к небу и долго шептал последние слова клятвы; потом он опустил голову и стал глядеть на меня пристально, строго. Мне стало неловко от этого взгляда; в нем было что-то тяжелое и в тоже время бесконечно грустное…
– Вот каков монах! сказал Анфим тихо. – Похож ли он на мирского?
– Нет, не похож.
– Не похож?… Да!… А ты не будешь монахом. Только тот спасётся, кто записан в книге животной.
– Что же ты говоришь, отче, так строго? Разве нельзя в мире спастись?
Анфим нахмурился и отвернулся.
– Мир! мир!… – проговорил он глухо: – можно было бы и в мире спастись, кабы женщин в нём не было. Женщина – страшное орудие в руках диавола и ею князь мира смущает и губит народ Божий. Все несчастие и преступление людские – от женщины и от распутства. Мир пропал; он во власти диавола… В каждом человеке, в каждой твари, и в горах, и в море, в каждой травке и былинке есть сила демонская, мешающая монаху идти путём спасенья. Вот видишь ли ты эту былинку?… (Анфим сорвал травку, как-то проглянувшую между каменьями). Что это? простая травка? цветочек?… А ведь и им можно искуситься. Начни-ка я подробно рассматривать эту травку, изучать ее разными стеклами, – и вот я уже служу миру, а не Богу; я отвлекся уже от пути монашеского. А искусителю только и надо.
– А как же науки-то, отче?
– Вот тебе совет мой: коли хочешь спастись, не предавайся мирским наукам; они не приведут к добру, это я по себе знаю. Возьми только слово Божие да творение св. отцов и читай их, не рассуждая. В этом вся наука жизни нашей.
– Да ведь в евангелии говорится, что сам Бог возлюбил мир, что сам Бог сотворил женщину, что он…
Аифим остановил меня строгим, пристальным взглядом.
– Ты меня искушать что ли хочешь? – спросил он. – Нет не искусишь, брат!
После этого он поднялся, медленно подошёл к своей могиле, и дребезжащим голосом запел похоронную молитву.
– Ты не искушал бы меня, если бы знал, что значит искушение… Но ты этого ещё не знаешь! – проговорил он мне с упреком спустя минуту и запел снова. В голосе его зазвучала затаенная скорбь, из глаз просочилась слёза.
– Ей! Богу содействующу! шептал он сквозь слёзы. – Во своя прииде и свои его не прияша… Воистину суета и тление вся житейская!… Вси бо исчезаем, вси умрем.
Стал он молиться, и не легка была молитва его.
– Пойдёмте вниз! шепнул я Лукиану: – мне тяжело становится.
– Пойдёмте. Он теперь долго будет молиться… Прощайте, отче! мы вниз идем!
Но Анфим не слыхал нас.
Мы обогнули камни, среди которых живёт затворник и стали медленно спускаться. Через несколько минут слышим: кто-то торопливо догоняет нас, и опять увидели Анфима:
– Простите, други, коли чем обидел! – проговорил он, едва переводя дух от усталости, и поклонился нам до земли. Лукиан отвечал ему таким же поклоном, и старик тотчас поспешил обратно к своей келье.
– Молись за нас, отче? – крикнул вслед ему Лукиан.
– Молюсь, молюсь! Дай вам Господи царство небесное! – ответил Анфим, не оборачиваясь и, громко напевая заупокойные песни, скрылся в расселине камней. Долго ещё слышался в воздухе его дребезжащий голос, потом и он замер где-то.
Я молчал. Мой спутник тоже. Впечатление было слишком полно… И так молча и задумчиво пробирались мы к монастырю по той же, едва проходимой, тропинке. Лукиан, чтобы развлечься немного, мимоходом столкнул в пропасть нависший над нею камень, и он загрохотал, запрыгал, дробя встречные кусты и камни.
– Ишь, как гудет, искушение! сказал монах, прислушиваясь.
– Да, гудет, – ответил я рассеянно.
– Видно на вас подействовали наши пустынники? спросил он опять, заметив мою рассеянность.
– Еще бы! Такие подвиги хоть кого изумят.
– Это так с нову кажется, а мы уже пригляделись. Много у нас таких, и им на то помощь свыше дана. Глядите теперь, что значит сила-то Божия, умудряющая пустынников! Чудно право!… Это великие люди; ими и мир держится.
Я на это ничего не ответил.
– А то вот ещё есть у нас такие подвижники, – продолжал Лукиан, помолчав: – что совсем от людей скрываются, так что и найти их трудно. Живут они где придется, в разных пещерах да местах непроходимых, и только Бог один свидетель их подвигов. Мне ещё не пришлось видеть таких, а один брат наш видел. Он шёл к монастырю св. Павла, да видно устал и прилег на траву отдохнуть. Там, знаете, место пустынное, дикое, за редкость и человека встретить. Вдруг видит он: на скале за оврагом стоит на коленях человек седой такой и весь почти голый; стоит и молится. Брат притаился, да видно тот успел заметить, что чужой близко, и сейчас же убежал в гору. Пошёл было брат на то самое место, но никого уж не видал.
– Да может быть это видение было? спросил я.
– Может быть. Да нет, все говорят, что есть у нас такие пустынники, только прячутся больно. А ведь по горе-то есть где спрятаться.
– Чем же кормятся они?
– Бог питает. Едят коренья, траву и раковины. Можёт, как Иоанн Предтеча, акридами да диким медом питаются. Да мало ли пищи на Афоне? Одной травы здешней нам век не переесть.
«Дикое состояние!» невольно мелькнуло в голове моей… Но потом я одумался: дикари живут, не сознавая своих неудобств, а здесь сознательно стремятся к такой жизни; она здесь осмыслена и возведена на степень подвига. Велика, знать, сила воли у человека…
Грустно, невыносимо грустно сделалось мне почему-то… Голова утомилась, в ушах всё ещё болезненно отдавался голос Анфима, и я сам не свой бросился е траву на первой встречной лужайке. Как бы мне скорее забыть всё это! – думал я, вглядываясь вдаль. А вокруг-то какая жизнь, какая ширь и простор необъятный… Солнце закатывалось, и красным заревом покрыло далекие берега живого мира. Море неподвижно; небо безоблачно и с веселыми песнями носятся по небу ласточки. Где-то в ущелье свищут соловьи, и звучно откликаются им дремлющие рощи. Слышен запах цветущего жасмина и Фиалки. А в траве кипит работа; толпами снуют нагруженные муравьи, жужжат пчелы, стрекочут кузнечики; вот и жук пробирается и тоже тащит что-то; в каждом насекомом, в каждом лепестке и былинке, сильным, бесконечным ключом пробивается жизнь, проглядывает любовь к этой жизни. Чувствовал я, что и во мне самом бьется тот же жизненный пульс природы и зовет он меня к деятельности, манит куда то… Вот она жизнь-то бесконечная!…
– Эх! искушение. Славное тут место какое, всё бы лежал кажется: – перебил Лукиан мои думы. – А ведь если у нас на земле так хорошо, так что же на небе, значит, будет? в раю-то?
– Может быть хорошо будет, ответил я, но мне ещё пожить хотелось бы…
VII Монастыри штатные (идиоритмы).
Путь лежал нам в монастырь Иверский, первый из штатных монастырей, какой пришлось нам увидеть на Афоне. Медленно громоздились мы, с нашею кладью по патриархальным святогорским дорогам. Тощих мулов усердно подгоняли тощие погонщики, но афонские мулы, знать, не привыкли к скорой езде, и в свою очередь усердно отмахивались хвостами. Поодаль ехал наш неизменный спутник, о. Лукиан, напевая вполголоса «кто Бог велий, яко Бог наш?…» Невесело что-то глядел он на свет Божий.
– Что вы, отче, приуныли? спросил я, подъехав к нему.
– Унывать мне нечего, а только и взаправду невесело переезжать из своей киновии в штатный монастырь. Тут ведь соблазну много.
– А вы побаиваетесь?
– Нет, не то, а всё надо быть на стороже: долго ли до греха? Вот вашему брату так тут раздолье полное, тут и говядину найдёте… Ну-ка прислушайтесь, как птички-то поют! и не чуют, бедные, что беда у них на носу…
Я прислушался: издали слышалось оживленное пение петухов.
– Знакомые песенки?
– Знакомые, отче.
– Да, тут уж миром пахнет; тут только держись, искушение!
Показались водопроводы и первые пристройки Ивера. На траве перед дверьми незатейливого домика лежала группа болгар-работников с трубками и громко распевала свои национальные песни. С ближайшего холма красиво спускалось в овраг стадо баранов и слышалось их блеянье и звон колокольчиков… И вправду миром пахнуло; знакомые картины вызвали ряд полузабытых воспоминаний и заставили биться сердце мирское отрадным биеньем.
Наконец открылись пред нами высокие стены и башни монастырские. Широко раскинулись они на ровном прибрежье моря с множеством разных отдельных пристроек, с огородами, виноградниками, апельсинными и лимонными садами, напоминая скорее город мирской, чем смиренный монастырь святогорский. На площадке перед монастырем прогуливались монахи, у всех лица свежие; поступь гордая, заметно что-то барское, внушительное. С любопытством глядели они на наше приближение и перешептывались между собой. У ворот встретил нас сам эпитроп (поверенный) монастырский, в шёлковой рясе и полушубке, обшитом дорогими мехами; в руках он держал эпитропский жезл с серебряным набалдашником. Тут же стояло несколько более скромных иноков, между которыми я заметил двух красивых мальчиков, лет 14-ти, одетых по-монашески.
