Джордж Макдональд - Фантастес. Волшебная повесть для мужчин и женщин.
Я вяло и почти безнадёжно шёл вперёд, пока однажды не набрёл на прохладную струйку, пробивающуюся из–под нагретого солнцем валуна и убегающую куда–то в южном направлении. Вода чудесным образом оживила меня, и во мне встрепенулась нежность к весёлому ручейку. Он родился в пустыне, но как будто сказал сам себе: «Я всё равно буду сверкать и петь, и омывать свои берега, пока моя пустыня не превратится в райский сад». Решив пойти вдоль русла и посмотреть, во что выльются его намерения, я зашагал по каменистой почве, раскалённой от жары.
И действительно через какое–то время я увидел на берегах первые зелёные травинки, а кое–где даже низкорослые кустики. Иногда ручеёк вообще исчезал под землёй, но я продолжал идти, стараясь придерживаться его невидимого русла, и вскоре до меня снова доносилась его песенка, иногда довольно далеко в стороне, среди незнакомых камней, над которыми он выстроил новый каскад переливчатых мелодий. Зелени на берегах становилось всё больше, к первому ручейку всё чаще присоединялись другие, и наконец, дивным летним вечером, после многодневного путешествия, я присел отдохнуть возле широкой реки под раскидистым каштаном, ронявшим на землю молочно–белые и нежно–алые лепестки. Сердце моё захлестнула волна безудержной радости, невольно перелившаяся в глаза. Сквозь слёзы всё вокруг показалось мне поразительно, необыкновенно прелестным; мне почудилось, что я только сейчас впервые по–настоящему вступаю в Волшебную страну, и чья–то заботливая рука вот–вот коснётся моей щеки, а чьи–то добрые слова согреют душу. Повсюду цвели розы, дикие розы. Их было так много, что воздух не только наполнился их тонким ароматом, но и сам словно порозовел.
Смешавшись с благоуханием, цвет парил над землёй, взбирался всё выше и растекался всё дальше, пока вся западная сторона горизонта не вспыхнула и не загорелась пламенно–розовым фимиамом, а сердце моё не ослабело от радостного желания. Ах, если бы мне увидеть Душу Земли, как когда–то я увидел душу букового дерева, если бы ещё хоть раз повидать свою бледную мраморную красавицу, — и больше мне нечего желать. Да и чего ещё желать? Я бы с радостью умер от сияния её глаз! Я готов был уйти в небытие ради одного слова любви с единственных на свете уст.
Неслышно подкрались сумерки и убаюкали меня. Я спал, как не спал уже много месяцев, и проснулся, когда утро уже подбиралось к полудню. Тело и душа мои ожили; я словно поднялся из объятий смерти, вбирающей в себя печаль прежней жизни и умирающей с приходом нового утра. Я снова шёл вдоль потока, то карабкаясь на крутые скалистые утёсы, то бредя по пояс в высокой траве и полевых цветах; то шагая по широкому лугу, то углубляясь в лес, подступающий к самой кромке воды. Наконец в укромной бухточке, тенистой от тяжко нависшей листвы, где воды были тихими и глубокими, как душа, в которой бурные вихри страданий выдолбили неимоверную бездну и, успокоившись, наполнили её недвижной, неизмеримой скорбью, я увидел небольшую лодку. Речная гладь была такой спокойной, что нужды в привязи не было. Лодка лежала на воде так, как будто кто–то только что вышел из неё на берег и вот–вот должен был вернуться. Но вокруг не было и следа чужого присутствия, густые кусты выглядели нетронутыми, и поскольку я был в Волшебной стране, где каждый поступает как ему заблагорассудится, я пробрался к самому краю воды, ступил в лодку, оттолкнулся от берега и, выплыв на середину потока, улёгся на дно лодки и предался на волю течения.
Я забылся, утонув в бесконечном и непрерывном потоке неба, и приходил в себя лишь тогда, когда на очередном повороте лодка приближалась к берегу, и надо мной молчаливо склонялись могучие ветви деревьев, тут же уплывая в прошлое, осенив меня своей листвою единственный и последний раз.
Я заснул в своей речной люльке, где матушка–Природа качала своё уставшее дитя. Солнце тем временем и не думало спать, но продолжало шествовать по небосводу. Когда я проснулся, оно дремало, спустившись в волны. Я продолжал своё безмолвное путешествие под круглой серебристой луной, а ещё одна бледная луна глядела вверх с самого дна огромной синей пещеры, простиравшейся внизу в бездонном молчании.
Почему отражения всегда прекраснее того, что мы называем реальностью? Не так величественны, не так сильны, но неизменно прекрасны — как дивная ладья, скользящая по мерцающему морю под ещё более дивным парусом, колеблющимся, дрожащим и беспокойным. Даже волны океана, отражающего в себе весь мир, сами отражаясь в зеркале, обретают какую–то необыкновенную прелесть, которая исчезает, стоит нам взглянуть прямо на них. Поистине, нет ни одного зеркала, которое не таило бы в себе волшебную силу. Как только я поворачиваюсь к зеркалу, самая обычная комната превращается в сказочную. Почему, непонятно; но как бы то ни было, мы можем быть уверены в одном: чувство это — не обман и не иллюзия, ведь ни в природе, ни в простых, безыскусственных движениях души обмана не бывает. Тут непременно должна быть какая–то истина, даже если мы не способны полностью постичь её. Ведь прекрасны даже воспоминания о былых страданиях; а былые радости, хотя мы и видим их лишь сквозь серые тучи скорби, очаровательны, как сама Волшебная страна… Но я нечаянно забрёл вглубь волшебной страны человеческой души, а ведь пока я всего лишь плыву к волшебному дворцу Страны фей! Это всё луна; ведь что она такое, как не пленительное воспоминание об ушедшем на покой солнце, как не радостный день, отразившийся в неясном зеркале задумчивой ночи? Это она захватила моё воображение, заставив меня позабыть обо всём на свете.
Я приподнялся и сел. Вокруг меня вздымались гигантские лесные деревья, и могучая река серебряной змеёй вилась и петляла между ними. Мелкие волны, качающиеся вокруг лодки, вздымались и падали с плеском расплавленного серебра, разбивая лунный лик на тысячу осколков, которые снова сливались воедино, как дрожащие волны смеха растворяются в спокойном сиянии радости.
Спящий лес, могучий и неразличимый в темноте, вода, текущая как бы во сне, и чародейка–луна, своим бледным прикосновением погрузившая мир в заколдованный сон, — всё это проникло в самую глубину моей души, и мне почудилось, что я умер, забывшись сном, и уже никогда больше не проснусь.
Но тут, взглянув вверх, я заметил, что среди стволов на левом берегу что–то смутно забелело. Деревья опять сомкнулись, скрывая за собой белое мерцание, но в то же мгновение до меня донёсся нежный голос незнакомой птицы, выводящей не обычные птичьи трели, где бесконечно повторяются одни и те же ноты, а непрерывную мелодию, в которой угадывалась одна мысль, бесконечно нарастающая и становящаяся всё глубже. Как во всякой подлинной музыке, в ней слышалась радость встречи, уже осенённая предстоящим прощанием; в каждой ноте чувствовался лёгкий оттенок грусти. Воистину человек не знает, сколькими радостями жизни он обязан вплетённым в неё скорбям и страданиям. Радость не способна раскрыть нам самые глубокие истины, хотя глубочайшей истиной на земле должна быть именно глубочайшая радость. Это бледная, сгорбленная Скорбь, закутанная в белые одежды, распахивает перед нами двери, в которые не может войти сама, и порой мы почти что готовы задержаться у неё на пороге, потому что успели полюбить её.
Птичья песнь смолкла, речной поток бережно вынес лодку к широкой излучине, и неожиданно на травянистом холме, мягко поднимавшемся от самой воды к открытому возвышению, где деревья расступались в разные стороны, я увидел величественный дворец, смутно поблёскивающий в лунном свете; казалось, весь он был построен из белоснежнейшего мрамора. Лунный свет не отражался от оконных стёкол; окон вообще не было видно, так что ни одна капля холодного блеска не нарушала ореол призрачного мерцания, смягчавшегося бесчисленными тенями колонн, балконов и башен. По фасадам протягивались галереи, крылья дворца простирались в самые разные стороны, несчётное количество арок и проёмов служивших ему и окнами и дверями, открывало вход лунному свету, исчезавшему где–то внутри, и над каждым из них проходили свои балкончики, соединяющиеся с одной большой галереей, которую подпирали стройные колонны. Конечно, я не мог разглядеть всего этого с реки, в лунном свете. Но даже проведя во дворце много дней, мне так и не удалось как следует узнать и понять его внутреннее устройство, таким он был обширным и замысловатым.
Мне захотелось пристать к берегу. Вёсел у меня не было, но дощечка, служившая сиденьем, оказалась ничем не прибитой к бортам, и с её помощью я подвёл лодку к берегу и выпрыгнул на траву.
Густой мягкий дёрн упруго пружинил у меня под ногами, когда я поднимался по холму. Подойдя поближе, я увидел, что дворец стоит на огромном мраморном возвышении, и со всех сторон к нему ведут широкие ступени.
Взойдя по ступеням, я оглянулся: вокруг, насколько хватало взгляда, простирался лес, но лунный свет не обнажал его секреты, а, напротив, скрывал их от постороннего глаза.
