Нил Синайский - Творения
«Но поелику вижу, — продолжал я, — что состраждете вы мне и те же питаете чувствования, какие имею и сам я, страждущий, чему доказательством служат и напряженное ваше внимание и частые воздыхания, то расскажу вам о себе подробно, не распространяясь в словах: имеете ли только досуг выслушать меня и не призывает ли вас какая необходимость к удовлетворению собственным своим потребностям? Ибо тяжел бывает рассказ для души развлеченной, когда есть у ней помысел о чем–либо озабочивающем более, нежели то, что слушает».
Но в лице и в голосе дав заметить, что вопрос этот им неприятен, сказали они: «Какое же препровождение времени может быть предпочтено сему: уврачевать скорбное сердце и избавить от печали болезнующую душу? Как облако перестает быть темным, источив из себя дождевые капли, и постепенно теряет свою мрачность очищаясь от водяного тумана, так и душа облегчает свою горесть описывая свои бедствия и рассказом о причинах печали истощая в себе неприятное ощущение. Горесть, пока о ней молчишь, обыкновенно мучит, как и мокрота в воспаленной ране, в которой гной непрестанно требует себе выхода и не имеет пути, чтобы выйти вон и очистить нарыв». Поэтому признали они справедливым, чтобы я рассказывал. И сим–то начинаю мою повесть.
Сказание второе. Святой Нил рассказав, что привело его с сыном в пустыню, и кратко упомянув о недавнем убиении святых, на возражение собеседников, что избиение сие не согласно с путями Божия промысла, многими примерами из священной истории доказывает противное«Два родилось у меня сына, друзья: тот, которого, сидя здесь, оплакиваю, и другой, оставшийся при матери. По рождении их оставил я сожительство с супругою, рассудив, что и двоих достаточно—для продолжения ли то рода, для услуг ли под старость. Для всякого же разумного существа признал я приличным не до пресыщения предаваться удовольствиям и дозволением закона не злоупотреблять в оскорбление природы, но, как можно скорее, полагать себе в этом предел, как скоро услужил кто намерению Сотворшего, который установил брак для размножения рода, а не для удовлетворения страсти. Иначе же, когда впоследствии силы увянут, пожелания угаснут, сама собою наступит старческая тишина, преуспеяние в целомудрии припишется уже не ревности произволения, а необходимости возраста. Ибо не изведавший брани никогда не воздвигнет себе победного памятника, и по окончании борьбы ни один борец не может хвалиться победою и тем, что он не пал, когда некому было уже с ним бороться. Но честь подвижнику, когда во цвете лет в жару вожделения, в пылу страстей рассудок его одерживает верх над пожеланиями, сильное влечение к супружескому сожитию, хотя оно и законно, подавляет в себе, свидетельствуя тем, что полномочную власть имеет он над собою.
Но меня влекло какое–то сильное желание к сим местам, в которых теперь потерпел я утрату, весь окрылен был я помыслом о безмолвии: кроме этого не мог ни о чем ином думать, ни на что и посмотреть. Ибо, когда любовь к чему–нибудь овладеет душою, тогда с великою силою отвлекает ее от всего, даже весьма достойного ее внимания, уносит же к тому, что возлюбила, так что не смотрит она на труд и утомление, не принимает во внимание и оскорблений, всем усердно служит, добровольно отдаваясь в полную власть пожеланию, и с приятностью несет на себе иго подчинения, по самопроизвольной и охотно принятой необходимости.
Сия–то любовь предписывала мне идти в путь, и не мог я противоречить повелевавшей так самоуправно — беру детей (а они были еще очень малы), привожу к матери и одного отдаю ей, а другого удерживаю при себе; сказываю ей, на что я решился, и строго подтверждаю, что не переменю намерения. Она же, и прежде не приучившись противоречить, и тогда по лицу моему увидя, что не послушаю просьбы, но и принуждения не вынося, и слез не удерживая, соглашается на мое путешествие, уступив больше необходимости, нежели самым делом одобрив мое произволение. Ибо, видя, что решение мое непременно, и, представляя себе скорбь разлуки, не позаботилась о своей печали, но поставила для себя целию угодное мне и пожелала уступить победу в том, в чем не могла одержать победы, если бы и хотела.
Но знаете, какова разлука для тех, которые единожды навсегда по закону соединены союзом брака, по таинственному смотрению Сочетавшего соделались единым телом. Какую боль причиняет меч, рассекающий тело, такую же причиняет и разлука для ставших «единою плотию». Дивился я тогда силе вожделения, когда видел, что препобеждало оно и природу, и долговременную привязанность. Об этой силе заключил я потому, что разрешала она неразрешимые узы, которые может расторгать одна смерть, делая расторжение сие неболезненным, потому что приводит в бесчувствие. А в живых чувство делает болезнь сию еще невыносимою, напоминая и о привычке, и о расположении друг к другую если только вожделение высшего блага не притупит вдруг жата прежнего пожелания.
Такое вожделение соделало меня любителем сего безмолвия и путеводило до вожделенной пустыни. И пустыня долгое время давала мне возможность проводить жизнь с приятностью, наслаждаясь великою тишиною, при попутном ветре направлять себя к цели, пока (не знаю откуда и как) приблизившаяся буря не воздвигла этого волнения, которое подвергло крушению сии ладии, несшие на себе тысячи святых тел, — подвергло крушению, но не потоплению, разбило их, но не причинило вреда их грузу, потому что все приобретенное куплею кормчие сии взяв с собою, привели ладии из моря к Небу, одни отпадшие доски оставив в добычу разбойникам».
«Какая же причина избиению святых? — сказали собеседники. — Почему неукоризненно служащие Богу преданы на погибель нечестивым, став игралищем варварской руки? Почему в бездействии оставалась сила Промысла, взирая в молчании на таковое злодеяние, не воспрепятствовала, хотя и могла, сему нашествию, не поразила слепотою приближавшихся злоумышленников, не иссушила беззаконные десницы, простертые на святых, что, как повествует Писание, неоднократно бывало для блаженных мужей?
Ибо некогда вавилоняне, несправедливо ополчившиеся на Езекию, возвратились ни с чем. Не в силах были причинить обиду притесняемым, утратили многих из собственного своего воинства, и, когда в целом стане предались все сну, весьма малое число живых оказалось поутру, потому что сто восемьдесят пять тысяч преданы были смерти, и никто не мог сказать, как они убиты и кто их умертвил. Такое безмолвное поражение было делом одного Ангела в одну ночь; ряды вооруженных мертвецов лежали и казались более спящими, нежели умершими, не имели на себе ран от меча, но не имели в себе и жизни, действительно же стали мертвы, хотя и не показывали на себе следов убиения, — чем в великое недоумение приводили своих. Каждый, пробуждаясь, толкал своего соседа, но тот был неподвижен; кликал его, но он оставался безгласен; осматривал его тело, и оно не было язвлено; искал дыхания в ноздрях, и не оказывалось там искомого; наконец, воссиявшее поутру солнце объяснило постигшее бедствие, в цвете лица умерщвленных показав признаки смерти. А также пришедшие к Елисею ассирияне и искавшие святого, чтобы убить его, и содомляне, приступавшие к Лотову дому для поругания Ангелов, поражены были слепотою и преданы в посмеяние тем, кого искали, стали игралищем тех, кому хотели причинить обиду.
Одни в расслаблении ощупью искали двери, другие не знали, куда идут за вождем; хотя подле них был ими искомый, однако же не в силах были к нему приблизиться, наподобие больных и увечных; облечены были в полное оружие, но оно оставалось в бездействии, как у лишенных или силы, или членов для воинских отправлений, потому что взор, предводительствующий ими, или совершенно умер, или погружен был в глубокий сон. Поэтому за одним безоружным следовало множество плененных врагов и могло бы легко быть уничтожено на стремнинах и в пропастях, если бы то было в намерении и произволении ведущего, но они спаслись, когда попечительностию Пророка возвращено им зрение, и могли они увидеть путь, ведущий в собственное их отечество.
В другое время, когда нечестивый царь, прогневавшись на Пророка, обличавшего его беззаконие, простер на него вооруженную руку, меченосная рука его осталась простертою в обличение убийственного изволения и, поднятая вверх, была суха, как у статуи, которая не может дать себе иного положения, кроме того, какое получила вначале от вылившего ее художника. И сие было для того, чтобы пророческое тело не потерпело обиды, какую готовила ему беззаконная рука, служа несправедливому гневу. Итак, почему же умершие ныне умерли как беспомощные? Воля убийц удобно совершила дело, никто и нигде не противопоставил им препятствия?»
«Должно ли теперь, — сказал я, — вести речь о Промысле? Да и кто в состоянии постигать суды Божий, чтобы при таком разнообразии событий доказать правдивость Божия Домостроительства? Всякий человеческий рассудок, если внимательно входит в такое исследование, теряется, препобеждаемый трудностью уразумения, не находя благовидной причины, какую можно было бы приложить к событиям. Ибо и древле бывало много подобного, и козни людей лукавых достигали своего конца, а правосудие пока молчало, не наказывая дерзких и медля отмщением, потому что исследование всего этого, без сомнения, предоставляется времени Суда. Почему Авеля, благочестие которого засвидетельствовано Богом, позавидовав, убил Каин и тем опечалил родителей, никогда еще не видевших мертвеца и совершенно не знавших опытно смерти, разгневал Бога тем, что отважился на сие первое убийство, в новой твари уменьшил едва начавший размножаться род, не пожалел брата, с которым разделял общее и рождение, и воспитание, не захотел иметь утешения в уединении, будучи должен жить один на такой широте земли, потому что людей было немного и не утешали они друг друга своею многочисленностию? Почему беззаконная Иезавель велела побить камнями Навуфея, не уступавшего ей во владение виноградника? Почему от одного меча Доикова пало триста шестьдесят три иерея? И еще в Иерусалиме овладевшими им врагами избито бесчисленное множество праведных и предано на съедение зверям и птицам, о которых Песнопевец, оплакивая их, сказал: «Положиша трупия раб Твоих брашно птицам небесным, плоти преподобных Твоих зверем земным: пролияша кровь их яко воду окрест Иерусалима, и не бе погребаяй» (Пс. 78, 2–3).
