Иеромонах Дамаскин (Христенсен) - Не от мира сего
ОДНА ПАЛОМНИЦА так вспоминала действенное и краткое наставление о. Серафима: «Как‑то раз зимой в метель я поехала в монастырь. Снег валил такой, что дороги не разглядеть. Но уж больно тяжело было на душе в ту пору, и я думала только о том, как бы добраться до монастыря. У подножия горы я оставила машину и пошла пешком. В хорошую‑то погоду это чрезвычайно утомительно, сейчас же я скоро промокла до нитки, замерзла и выбилась из сил. Встретили меня о. Серафим и о. Герман, удивились: как это я по такой погоде добралась. Я помолилась, немного поработала, потрапезничала. Сердце мое устроилось. Казалось, снегом замело весь мир — ни единого звука, тишина, покой. Мои заботы уже не столь докучали, их тоже словно заносило снегом, и с каждым часом на душе делалось все легче.
К вечеру метель кончилась. Снегу нанесло на метр! Когда настало время уезжать, о. Серафим вызвался проводить меня и вызволить мою машину из снежного плена, она стояла на обочине и снегоуборочные машины могли ненароком засыпать ее окончательно. Отец Серафим надел небольшие, незаметные под рясой легкоступы и велел идти след в след. Мне сразу вспомнился слуга, шедший по стопам св. Венцеслава. По пути о. Серафим пел тропари, псалмы, я подпевала. Всякий раз, когда он чувствовал, что то или иное песнопение мне неизвестно, он сразу переходил к знакомому мне тропарю. Или молча слушали, как скрипит снег под ногами. Иногда останавливались перевести дух, и о. Серафим рассказывал что‑либо из житий святых или цитировал святых Отцов. Говорил, сколь важно быть не одиноким в духовной борьбе. В одиночестве мы больше прислушиваемся к собственному мнению, а оно может оказаться «кривым зеркалом». «Случись вам упасть, кто поднимет, если идешь один?» Отец Серафим, конечно, имел в виду духовное падение. Однако, когда он свалился в снег и я помогла ему подняться, он тут же вспомнил эти слова.
Мы спустились с горы. Мои опасения оправдались — неприметную машину мою снегоочистительные машины похоронили в огромном сугробе. Отец Серафим терпеливо раскопал ее, вывел на уже очищенную от снега дорогу. Я попросила благословение и уехала. Меня грызла совесть: опустилась ночь, стоял мороз, а о. Серафима ждал долгий и трудный путь.
День этот запомнился надолго, хотя о. Серафим говорил мало, и не столько слова его вновь вдохнули в меня жизнь, сколько само его присутствие, живой пример православного бытия».
ПЕЧАТЬ ТЯЖКИХ СТРАДАНИЙ остается навсегда, как бы круто не изменилась к лучшему жизнь. Печаль эта, носимая в сердце, умягчает и утончает душу, человек делается вдвойне чувствителен к чужой боли и беде.
Так и с о. Серафимом. Чувствительная и любящая пастырская душа его подсказывала, когда пожурить, когда утешить, кому заронить семя христианского смирения и надежды. Обходительность и мягкость, столь отличная от суровости и напористости его печатного слова, привлекали к нему людей. Достаточно было взглянуть ему в глаза и становилось ясно: он чувствует боль другого, ибо сам испытал ее. Не раз являл он сострадание грешникам, так как по смирению своему видел и в себе грешника грязного перед светлым ликом Божиим. Однажды, подбадривая одну из духовных дочерей, весьма удрученную, клянущую себя за греховность, он сказал: «Раз осуждаешь себя — значит освободишься от грехов!»
Хотя о. Серафима и называли «сердечным исповедником», он был сентиментальным, не давал волю чувствам. «Достоинство не позволяло», — как некогда говорила Алисон. После его смерти, однако, многие духовные чада вспоминали его, давая волю своим чувствам. Что неудивительно. Воспоминания, приводимые ниже, написаны его духовной дочерью — по характеру полной противоположностью о. Серафима, о которой он пекся, которую он любил, видя ее страждущую душу. Полтора года спустя после его кончины она прислала о. Герману эти строки, пронизанные сердечной болью утраты.
«Что написать Вам из своих воспоминаний об о. Серафиме?.. Когда он лежал в больнице, я завела дневничок. Записывала всё, что помнила: с той поры, как познакомилась с ним, до его последних дней в больнице и чувства свои после его смерти. Записи эти очень помогли.
Всех воспоминаний не перечислить. Многие сугубо личные просто сентиментальные. помню, как воздевал руки в алтаре. пел. улыбался, а когда крестил меня, руки его были тверды и надежны, в тот день он поцеловал меня в лоб.
Помню последнюю нашу встречу, незадолго до больницы. Чудесный воскресный день в Платине, о. Серафим рассказывает о монастырской собаке, павлинах, оленях, о недавнем затмении солнца. Он был очень счастлив, много смеялся. Я спросила, как он себя чувствует. Он оглядел монастырь и сказал просто: «Как в Раю!» Простите, батюшка, если воспоминания мои не слишком духовны, но мне очень хотелось бы поделиться ими.
Отец Серафим неизменно относился ко мне с любовью, даже когда называл «дурой» и «тупицей». Я почему‑то никогда не обижалась, хотя и понимала, что он не шутит. Даже этими словами он подавал надежду.
То воскресенье в Платине я принимаю как незаслуженное благословение. Вы, несомненно, знаете, как была я на него зла, когда он рассказал обо мне такое, что мне совсем не хотелось слушать. Месяцами я обдумывала его слова, дулась, но в тот воскресный день что‑то заставило меня приехать в Платину. Отец Серафим встретил меня тепло и с любовью, несмотря на мои глупые детские обиды и ужасные проступки. Посетовала, что из привычной колеи обыденности не вырваться. Терпеливо выслушав меня, он сказал: «Случается, обстоятельства выбивают нас из привычной колеи». Теперь я вижу, сколь он был прозорлив. Эти слова я беспрестанно повторяла про себя, когда о. Серафим лежал на смертном одре. По–моему, что‑то переменилось во мне с его смертью. Раньше я была еще греховнее, еще жестокосерднее. Смерть его поистине выбила меня из привычной колеи. Жизнь моя переменилась. С утратой о. Серафима на душе вскипело и отчаяние и горечь — но сам он сделался мне много ближе. И я начала прозревать: при жизни его я старалась угодить ему, чтобы он любил, хвалил меня. После его смерти я поняла, что и без моих ухищрений он любил меня, да только я, по слепоте своей, не замечала.
Приятно сейчас говорить о нем, вспоминать. Долгое время я этому сознательно противилась.
Он требовал, чтобы я жестче относилась к себе, с другой стороны, просил, чтобы я себя не тиранила. Понимаете, о чём я? Однажды на исповеди, перечислив свои грехи, я сказала, что хочу умереть, и в том же духе. Он сказал: «Спору нет, ты — великая грешница, но из этого совсем не следует, что нужно уходить из жизни!» И у меня вновь появилась надежда. Наверное, это — самое главное, что он давал надежду.
Он всё время взывал к моему терпению: «Поспешай не торопясь, по мере своих сил, и когда падаешь — непременно поднимайся вновь!»
А в самый первый мой приезд в Платину о. Серафим был болен. Однако вышел ко мне (Вы послали за ним одного из братии). Он всегда находил время и для меня, и для каждого, невзирая на самочувствие. Всегда терпеливо выслушивал, отвечая на вопросы.
Одно из самых дорогих ныне воспоминаний прежде вызывало у меня ревность. Отец Серафим очень любил одну маленькую слепую девочку из прихода в Рединге. С ней он являл беспримерное терпение, часто от души смеялся, слушая ее. Она была для него радостью. Однажды после утрени мы сидели у Валентины Харви за обедом. Появилась эта кроха, что‑то пролепетала, и о. Серафим засмеялся в голос. Такое случалось очень редко. Видно, крепко любил он эту девочку.
Салли (Соломония) рассказала один случай, в котором проявилось и чувство юмора о. Серафима. Однажды, когда после дождя на монастырском дворе стояли лужи, о. Серафим сказал ей, чтобы пошла посмотреть на утку, плавающую в луже. «Только потихоньку, а то утонешь», — предупредило он. Соломония на цыпочках пошла посмотреть. А о. Серафим едва сдерживал смех. Утка оказалась. резиновой!
Салли же напомнила и о другом случае, в котором проявилась необычайное терпение о. Серафима. Тоже в Рединге, на заре приходской жизни, когда теперешней церкви еще не было. Стояло лето, и в часовне было нестерпимо жарко. После службы все отправились «в холодок», а я задержалась — у меня были вопросы к о. Серафиму. Он терпеливо и долго выслушивал меня, обливаясь потом, на что обратила внимание Салли (она пришла позвать нас к обеду). Отец Серафим всегда готов был пожертвовать своим здоровьем, верно?
Помню еще одно воскресенье. Хотя и боюсь вспоминать: я вела себя ужасно. Праздновалась Пасха (у западных христиан), и это лишь усугубляло мое настроение. Я гостила у друзей, много выпила, на душе сделалось пакостно. Я сбежала с праздника, но пошла не домой, а к Валентине — знала, что он там будет. Пришла и. разревелась. Вечерело. Отец Серафим собирался уезжать. Он вышел из церкви, увидел мою постыдную пьяную истерику, подошел, положил мне на плечи руки и тихо, спокойно заговорил. И снова вдохнул в меня силы подняться после грехопадения. В дневнике я написала: «Хорошо бы остановить тот миг, когда я стояла рядом с о. Серафимом. Так спокойно и уверенно с ним».
